Искры - Михаил Соколов

— Да-а, — задумчиво произнес Леон. — Говоришь, собраться бы всем и крикнуть?

— А чего же молчать? Намолчались, хватит. Я кое с кем говорил, другие так же думают. Это они с виду такие прибитые, а в душе у каждого мастерового огонь горит. Кликни только, горы своротят.

«Огонь горит в душе… А Ряшин сказал, что рабочие все еще не отошли от стачки. Нет, Иван Павлыч, вы врете, выходит», — подумал Леон и осторожно спросил:

— Интересно, о чем Ряшин хлопочет, по-твоему?

— Про несправедливости разные он говорил. Про урезки заработков, про увечья, про больничную помощь, пособия, как мне, скажем…

— Так… Ну, а расправа с Лавреневым и другими — это что, справедливость? Или расчет полутора тысяч людей? Или самоуправство Галина?

— Это тоже несправедливость, — согласился Бесхлебнов, — но что же делать, если в их руках власть?

— А вот Цыбуля говорит, что делать: эту власть надо вырвать из их рук и передать народу, — ответил Леон и оглянулся. — Тогда галины не будут стрелять в рабочих, а казаки избивать их нагайками. Ясное дело, это потруднее будет сделать, чем добиться, скажем, бесплатного лекарства. Но можно всему народу подняться против таких порядков? Можно. Нужно об этом говорить рабочим? Нужно. Вот мы и говорим про это рабочим, мы, революционные социал-демократы, которые идут за Лениным. Слыхал ты про Ленина? Понятны тебе мои слова?

— Слыхал, да не знаю, чему он учит: Иван Павлыч про это не говорил. Но твои слова мне понятны.

— Вот, — ободрился Леон, — а Ряшин толкует, что тебе и другим такие слова непонятны, что вы, мол, еще не доросли до этого.

— Это он брешет. Что ж рабочие или хоть бы я — дети? Но когда он наступит, этот самый социализм, что даст власть народу?

— А это от нас, рабочих, зависит. Смелее пойдем за революционными социал-демократами, — это может наступить через несколько лет, а не через сто. Ряшин разменивает наше дело на пятаки. Надо Ленина слушать, брат, Ленин — это большой ученый. Он путь к свободной жизни нам указывает, к жизни без царя, без капиталистов и помещиков, и наукой подтверждает, что капитализм уступит место социализму, когда рабочий класс свергнет своих угнетателей. Значит, нам надо смелее выступать на борьбу за новую жизнь..

Бесхлебнов почувствовал в словах Леона нечто более значительное, чем то, что проповедовал Ряшин, и сказал:

— И ты как будто правильные слова говоришь… Ну, а почему вы вместе с Иваном Павловичем не действуете? Один ум хорошо, а два-то лучше? Ряшин — человек образованный и ту науку, наверно, знает, про которую ты говоришь.

— Знать — еще мало. Ряшин не туда тянет рабочих.

— Куда же он, по-твоему, тянет?

— Приходи как-нибудь на нашу сходку — узнаешь.

— Хорошо, приду, — сказал Бесхлебнов, покручивая темнорусые усы. — Интересно мне это становится очень. Два рабочих человека, а такие разные речи про рабочее дело говорят.

От Бесхлебнова Леон ушел совсем с другими мыслями, чем когда шел к нему. «Огонь горит в душе у рабочих… Правильные слова. Значит, демонстрацию мы можем устроить, Иван Павлыч!» — отвечал он на недавние сомнения, бодро и размашисто шагая по улицам поселка.

3

Утром Леон пошел на завод.

— Поступил? — спросил его знакомый сторож контрольных ворот.

Леон молча кивнул ему головой и прошел мимо.

В прокатном цехе ему встретился мастер Шурин и ухмыльнулся.

— Что, соскучился, пришел проведать? — ехидно спросил он, глядя на Леона выпуклыми бесцветными глазами.

— Поступать на работу.

— А-а, хорошее дело… Но я тебя не возьму.

Леон улыбнулся, щелчком сбил соринку на рукаве пиджака.

— Что, крест все еще стоит против моей фамилии в том списке?

Шурин метнул на него злобный взгляд и ушел.

Леон подозвал к себе Ткаченко, сказал:

— Будем организовывать демонстрацию.

— С Иваном Павлычем решили?

— С Бесхлебновым… со всеми рабочими, — ответил Леон.

Ткаченко задумался, посмотрел на катавших железо рабочих. Разговор их прервали подошедшие вальцовщики.

— Ну, не принимает? — спросил дед Струков, кивнув головой в сторону, куда ушел мастер Шурин.

— Придется, Леон, и тебе ставить магарыч.

— Не ставь, Леон, пошли они…

Узнав от вальцовщиков, что в литейном цехе требуется лебедчик, Леон повеселел и пошел к мастеру. «Уж эту-то работу я знаю», — думал он, но мастер Клюва встретил его вопросом:

— А… бастовать будешь?

Леон сузил глаза, хотел сказать: «Собакой ты был, собакой и остался», но промолчал.

— Молчишь? Значит, будешь. Так… А мастера уважишь? — допытывался Клюва, явно намекая на магарыч.

Леон потемнел, но опять промолчал.

— Нет у меня работы, — равнодушно бросил Клюва и пошел к вагранкам.

Леон вернулся к Ткаченко, сказал ему об ответе мастера.

— Потолкуй с начальником цеха, — посоветовал Ткаченко. — Он человек новый и держится с нашим, братом неплохо… Рюмин Леонид Константиныч.

Леон не надеялся, что начальник цеха будет к нему более расположен, чем мастера, и мысленно выругался: «Сволочи, придется покупать магарыч, иначе и в самом деле не примут». Но все же решил попытаться и, смело войдя в контору цеха, открыл дверь в кабинет и спросил:

— Можно войти, Леонид Константиныч?

Инженер Рюмин сидел за столом и что-то писал. Он, подняв голову, блеснув золотыми очками, ответил: «Пожалуйста», — и продолжал свою работу. Леон вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. «Второй Галин, ничего не выйдет», — решил он и, поздоровавшись, снял картуз.

— Леонид Константиныч, говорят, вам требуется лебедчик. Мне это дело знакомо. Может быть, примете?

Рюмин отложил перо, некоторое время смотрел на Леона, потом спросил, где он до этого работал, на какой лебедке.

Леону не хотелось упоминать о шахте, и он сказал уклончиво:

— Лебедка была такая же, как у вас.

— Что это, секрет, где вы работали? Как фамилия ваша? С мастером говорили?

— Дорохов. С мастером говорил, но без магарыча ничего не получается.

— Разве? Вы хотите сказать, что мастер Клюва берет взятки?

Леон пожал плечами:

— Не знаю. Должно, берет, а я никогда не даю.

— И хорошо делаете… Вы не принимали участия в стачке?

Леона передернуло от этого вопроса, и он с нескрываемой злобой посмотрел на франтоватого инженера.

— А вам что, охранка поручила спрашивать об этом?

Рюмин встал. Чисто выбритое смуглое лицо его покраснело, и он слегка закусил нижнюю губу. Ему стало очевидно, что перед ним активный участник недавней стачки.

— Вот что, Дорохов, — сказал он, вынимая папиросу из серебряного с золотой монограммой портсигара, — если вы так будете разговаривать с начальниками цехов, вас никто не примет… Зайдите через час, я переговорю с мастером.

— Я не зайду больше к вам, — спокойно проговорил Леон и надел картуз.

— Почему же? — удивился Рюмин. — Впрочем, погодите немного, — Он отложил папиросу и, опустившись на стул, стал что-то писать.

Леон с недоумением смотрел на бумагу, покрывавшуюся крупными буквами размашистого почерка инженера. «Неужели приемную пишет?»

— Оформляйтесь, — сказал Рюмин, подавая записку, — Когда начнете работать, зайдите ко мне.

Леон поблагодарил его и вышел из кабинета, а Рюмин долго сидел, разминая в пальцах незакуренную папиросу. Вспомнился Петербург, тайные студенческие сходки, демонстрация, арест и резкое объяснение с отцом, крупным чиновником министерства. И вот он, молодой инженер с отличным образованием, начальник цеха, пусть и крупного, но все-таки не того завода, о котором он мечтал, — Путиловского или Обуховского, столичного.

Рюмин поступил на завод по рекомендации из Петербурга вскоре после забастовки и перед отъездом дал отцу слово впредь не заниматься «политикой». Но он был убежденным марксистом, понимал, что борьба между трудом и капиталом неизбежна, и считал, что в этой борьбе всякий честный человек должен быть на стороне пролетариата. Давно уже ему хотелось установить связь с местными социал-демократами, и Леон был первым человеком на заводе, в котором инженер Рюмин ясно почувствовал того, кого искал.

Пока Леон оформлялся на работу, прошел день.

После третьего гудка он пошел в доменный цех, чтобы встретиться с Ольгой. Она работала все там же, возле эстакад, и вместе с девчатами дробила на куски пепельно-серый известняк.

Вот она, запыленная, с бело-серым лицом, принесла с подругой на носилках несколько глыб известняка, опрокинула носилки возле серого барабана-дробилки и устало провела рукой по потному лбу.

Леон. взглянул на нее, на ее подруг, подумал: «Как мыши — все одинакового цвета. Тяжелая, нудная работа, а другой никто им не даст. Бабы».