Две дороги - Василий Ардаматский

Заимов и его Друг вели тихий разговор.

— Такого единодушия Германия еще не знала за всю свою историю, — сказал Друг.

— Все это до первого серьезного испытания, — возразил Заимов.

— Ты не ошибаешься? — поднял густые брови Друг.

— Думаю — нет, и мой вывод основан на серьезных соображениях. Все это следует видеть, с одной стороны, в историческом аспекте, а с другой — в приложении к конкретному немцу с его личной судьбой, с его личными надеждами. И тогда в том, что ты называешь единодушием, обнаружатся серьезные трещины.

— Я этого не вижу.

— И какой же ты тогда делаешь вывод для себя? Капитуляция?

— Ты хочешь повторить подвиг Дон-Кихота? — спросил, в свою очередь, Друг.

— Дон-Кихот живет в памяти человечества как образец душевной чистоты и благородства.

— Что это дало ему, Дон-Кихоту?

— А он о себе не думал.

— Хорошо, что это дало другим?

— Образец честности, а это немало... — волнение Заимова становилось все больше — неужели он терял и Друга? — Оставим Дон-Кихота в покое, — сказал он и прямо спросил: — Будем мы поддерживать связь?

— Поймешь ли ты меня... правильно, — начал Друг.

— Ответь ясно, определенно, и я пойму.

— Ты знаешь, одну катастрофу я уже пережил.

— Финансовую, — уточнил Заимов.

— Да, финансовую. Ты знаешь, как я люблю свою жену, детей. Теперь, когда я вылез из ямы и дела идут хорошо...

— Теперь, конечно, можно плюнуть на родину. Плюнуть на собственную честь и стать на колени перед фашистами, поскольку сделки с ними выгодные. Так тебя понимать?

— Фашисты мне ненавистны, как и тебе.

— Но борьбу с ними ты поручаешь мне.

В это время в зале что-то произошло. Все вскочили со своих мест и под дикие крики «Хох! Хох! Хох!» устремились в центр зала. Там они встали в плотный круг, положили руки друг другу на плечи и дружно, громко, отрывисто стали кричать:

— Хайль Гитлер! Зиг хайль! Зиг хайль!

Раздались аплодисменты и восторженные крики. Оркестр заиграл «Хорст Вессель», и в зале громко, дружно подхватили песню.

Заимов наблюдал, как на все это смотрел Друг, — его бледное холеное лицо, прищуренные глаза, сжатые губы выражали злость. Он резко повернулся к Заимову.

— Что мы можем с этим сделать? Что?

— Давай расплатимся, — ответил Заимов.

Они долго молча шли по ярко освещенной Унтер-ден-Линден. Ветер играл пушистыми кронами лип, но шороха листьев не было слышно. По улице с ревом мчались военные машины.

Нужно было прощаться. Заимов сказал об этом и протянул руку Другу.

— И все же на меня ты можешь рассчитывать, — услышал он вдруг.

— Спасибо... Ты вернул мне надежду... — Заимов крепко сжал его руку.

В течение года от Друга приходила информация, иногда очень ценная. Но, когда Гитлер напал на Советский Союз, связь оборвалась. Заимов решил, что Друг схвачен гестапо.

Заимов бывал потом в Германии еще — это было неизвестно следствию. В первую же поездку он попытался выяснить судьбу Друга. И узнал, что с ним ничего не случилось. Но, когда они встретились, он увидел совершенно другого человека — сломленного, парализованного страхом, жалкого.

— Оставь меня в покое, — умолял его Друг. — Это же смешно — мы с тобой хотим голыми руками остановить то, что уже стало самой историей, что уже перевернуло судьбу целых государств.

— И все-таки это будет остановлено, — сказал Заимов и, не попрощавшись, ушел.

Тогда, после поездки в 1939 году, Заимов передал в Центр обстоятельную записку о положении в Германии. Это был образец анализа внутренних сил нации, подвергшейся психологической диверсии. Он писал: «Психологический и мыслительный сдвиг в аморальную сторону коснулся и вполне честных и умных людей и даже не немцев. Для всех незаметность сдвига обусловлена все тем же ощущением реального или ожидаемого благополучия, которое связано с новым курсом Германии. Иные из них ненавидят фашистов и фашизм, не обнаруживая при этом никакого противоречия со своей жизненной позицией. Таков главный итог воздействия на людей демагогии нацистов. И, наконец, страх, который можно выдать даже за мудрость, — весь мир, стоя на коленях, дрожит перед Германией, зачем же мне быть храбрым безумцем?»

М л а д е н о в. Заимов, мы не закончили ваш допрос. Встаньте, ответьте, вы оставались довольны вашей пен ездкой в Берлин?

З а и м о в. Нет, я вернулся оттуда подавленный.

Н и к о л о в. Вас подавила мощь Германии, на которую вы подняли руку?

З а и м о в. Нет, я был потрясен падением нации.

Н и к о л о в. Слушайте, бе-Заимов! Как смеете вы, изменник своей нации, оскорблять великую нацию немцев?

З а и м о в. Я не оскорбляю эту нацию, я скорблю о ней и думаю, сколь тяжелым для нее будет пробуждение.

Н и к о л о в. А мы скорбим, что нам приходится иметь дело с человеком без совести!

З а и м о в. У нас разные понятия о совести, господин прокурор.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Отведенный на время перерыва в ту же маленькую комнатку, где он ждал начала суда, Заимов, закрыв глаза, сидел, откинувшись на спинку стула... Итак, их интересовала только его поездка в Германию. О ней только они и знают. Впрочем, узнать о ней было не так уж трудно — как раз тогда был установлен новый режим въезда в Германию, и он получал визу в немецком посольстве. Теперь, обнаружив в своих архивах следы этой поездки, гестаповцы встревожились, тем более что их коллеги в Берлине его приезд туда явно проворонили. Еще во время следствия Заимов понял, что о поездке в Берлин, кроме самого факта, им ничего не известно...

В той поездке ничего существенного и опасного для гитлеровцев ему сделать не удалось, и он всегда помнил об этом с грустью и тревогой. Но они не знают с других его поездках, и не только в Германию...

Его дружба с чешскими антифашистами началась еще до войны. Первый раз он приехал в Прагу веской 1937 года. Вечером он был в гостях у своего друга — чехословацкого генерала, у которого собрались его друзья, большинство в военных мундирах. Настроение за столом было нервное, отражавшее настроение страны, над которой нависла черная туча фашизма. Говорили о единственной надежде — советско-чехословацком договоре, подписанном два года назад.

Рядом с Заимовым сидел мужчина лет сорока, с мужественным красивым лицом, с большими глазами, казалось, излучавшими ум и печаль. Заимов подумал, что печаль, видимо, от какого-то недуга, от которого этот человек, сидя за столом, не мог даже пригубить вина. Когда хозяин дома представлял его Заимову, сказал с улыбкой: «Это наш сердитый друг, товарищ Ян». На что тот заметил: «Не такой уж сердитый, чтобы пугать этим людей». Сейчас он вел себя так, будто не слышал разговора. И вдруг он спросил у Заимова: