Две дороги - Василий Ардаматский

Заимов посмотрел. Все сходилось, документы были именно те, о которых ему было заранее сообщено по каналам постоянной связи.

— Почему вы покидаете Чехословакию? — спросил Заимов, сам не зная, к чему он начинает этот разговор.

— Очевидно, сработал провокатор, и гестапо вышло на меня, — ответил товарищ Ян. — Партия приказала мне уезжать, но я тянул, надеялся, что гестапо точно меня не установило. Я ушел буквально в последнюю минуту. В общем, последние две недели пришлось порядком понервничать. Это, видимо, и отразилось... — И вдруг товарищ Ян энергично добавил: — И все-таки товарищ Тодор Павлов знает меня настолько хорошо, что он, я уверен, поручится за меня... Хотя я понимаю, что значит для вас моя ошибка, — добавил он.

— Я должен на пару часов отлучиться, — сказал Заимов, приняв наконец решение. — В доме есть люди, которые контролируют нашу встречу... — говоря эту фразу, Заимов опустил глаза, зная, что они могут выдать — он не умел говорить неправду.

— Возвратившись, вы найдете меня в этом же кресле, — устало улыбнулся товарищ Ян. — Я очень прошу вас — ищите выход из положения, от этого зависит слишком многое в нашей совместной борьбе. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду не свою судьбу.

Заимов ушел.

Он помнит сейчас этот вечер буквально по минутам, ибо он помнил тогда, сколь дорого она стоит.

По цепочке срочной связи он встретился с представителем партии и рассказал ему все, не забыв и о том, что он знает этого человека по первой поездке в Прагу.

— Дело сверхважное, — сказал представитель партии. — Примем все доступные нам меры проверки, а вы идите к нему и ждите...

Товарищ Ян сидел в кресле. Он спал, уронив руки, висевшие плетьми по бокам кресла. Проснулся мгновенно и выжидающе, с надеждой смотрел на Заимова.

— Придется ждать, — сухо сказал Заимов и тоже опустился в кресло.

— Понимаю, — кивнул головой товарищ Ян с виноватой улыбкой и добавил: — Я измотан до предела, разговаривать нам бессмысленно. Позвольте мне поспать.

Заимов не успел ответить, как он закрыл глаза и голова его склонилась к плечу. В следующую минуту он уже дышал ровно и безмятежно.

Только на другой день на конспиративную квартиру пришел представитель партии и с ним еще один незнакомый ему человек. Они около часа разговаривали с чешским товарищем, а Заимов в это время из другой комнаты наблюдал улицу. Потом товарищи ушли, сказав, что все в порядке, но чешский товарищ покинет квартиру только вечером, когда стемнеет.

Вечером товарищ Ян, крепко пожимая руку Заимова, сказал с улыбкой:

— Ну что же, я убедился, что болгарские коммерсанты хорошие бойцы антифашистской армии. Спасибо, до свидания.

И он ушел...

Только значительно позже Заимов узнал, что это был один из руководителей Чехословацкой компартии Ян Шверма. И он гордился этим эпизодом своей работы.

Вспомнив о нем сейчас, он подумал: «А эти собаки хотят знать, что я делал в Берлине. Ничего серьезного я там, к сожалению, сделать не смог. А вот «мост» Прага — Москва стоил этим собакам дорого...»

Заимов думал об этом, смотря на стороживших его охранников, и ощущал в себе неодолимую моральную силу против них, против всех, кто полагал, будто он в их руках. «Нет, господа, если вы уверены, что я больше ни для кого не существую, — это только иллюзия, и очень опасная для вас иллюзия».

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Судья Младенов долго листал дело. Ему нужна была пауза, чтобы подумать.

То, что Заимов не признал обвинения в шпионаже, его не беспокоило. Факты, предъявленные судом, он не отрицал, он только дал им свое толкование. Судью тревожило другое. Директор полиции Драголов заверил Младенова, что на допросах в охранке Заимов сломлен и раздавлен. Но теперь Младенов уже окончательно убедился — перед судом был человек с непреклонной волей, ясным умом и со своей совершенно ясной политической позицией.

Главную трудность для суда представляло именно это. Он будет говорить о полном отрицании прогерманского курса Болгарии и о священной, традиционной для болгар признательности к России. Это вопрос, который волнует сейчас весь народ, всю страну. Нынешний курс правительства в народе не популярен, и именно это является камнем преткновения для болгаро-немецкого союза, только поэтому царь и правительство не решаются отдать Гитлеру болгарскую армию и объявить войну Советскому Союзу. И если сейчас такой уважаемый, известный стране человек, как Заимов, выскажет свои доводы против союза с Германией, этого не простят суду ни правительство, ни царь, ни немцы.

Те, кто в спешке готовил процесс, ушли теперь в тень, отведя себе роль свидетелей, и Младенову предстояло исправлять их ошибки.

Он надеялся, что прокурор грубостью и оскорблениями выведет подсудимого из себя, нарушит логический ход его мыслей, заставит сорваться, но этого, как видно, не случится. Младенов испытывал к подсудимому все более острую ненависть, как к своему личному врагу. Второй раз он судит Заимова. Шесть лет назад он был рядовым членом суда и от него мало что зависело, но ему, как и другим судьям, долго не могли простить оправдание Заимова. Теперь он председатель суда, все зависит от него, и он должен сделать все, чтобы осудить этого святошу, желающего доказать миру, что он выше всех на несколько голов.

...Деньги! Вот что больше всего интересует людей! И если речь пойдет о деньгах, которые получены за измену, значит, интерес к этому станет еще сильнее. Если суд заставит Заимова хотя бы косвенно признать свой заработок подобного рода, это перечеркнет все его возвышенные разглагольствования о любви к родине, ибо любовь за деньги имеет определенное название. Если суд установит продажность Заимова, то больше не понадобится никаких улик — эта стоит всех, она ставит черный крест на всем обличье обвиняемого, на всех его прежних и дальнейших попытках возвышенно оправдать свои действия.

Младенов встал.

— Прошу внимания...

Он зачитал показания подсудимого Чемширова о том, что Заимов получал высокое вознаграждение от советской разведки, и спросил, правильно ли записаны эти показания.

— Да, правильно, — подтвердил Чемширов.

— Заимов, что вы можете сказать суду по этому поводу?

Заимов медленно встал и поправил арестантскую куртку. В зале было слышно, как секретарь подвинул к себе лист бумаги.

— Чемширов о моих денежных делах ничего знать не может, — начал Заимов. — Я давал ему иногда какие-то незначительные суммы, как своему племяннику, который вечно нуждался. Родственные чувства, проявляемые таким образом, не могут считаться преступными.