Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

раскрыта настежь. На пороге стоит Ева, толстуха Тони обвила ее руками. Та плачет, разливается, что с ней такое? О чем тут только не подумаешь, что случилось, Мици кричит, Рейнхольд лежит в кровати. «Здравствуй, Ева, ну, Ева, в чем дело, да возьми ты себя в руки, разве что-то случилось, может быть, оно и не так страшно». – «Оставь меня». Ишь как огрызается. Побили ее, что ли, отлупили на все корки? Постой-ка, вероятно, она что-нибудь брякнула Герберту, и Герберт догадался, чей ребенок. «Уж не Герберт ли тебя избил, а?» – «Оставь меня, не прикасайся ко мне». Какие она делает глаза. С чего это она вдруг не хочет меня знать, ведь она же сама тогда хотела. Что случилось, что с ней такое, того и гляди придут люди, надо поплотней закрыть дверь. А Тони торчит тут же, хлопочет вокруг Евы, уговаривает ее: «Ну, Ева, ну, милая, ну, успокойся, скажи, что с тобой, да зайди же, а где Герберт?» – «Не хочу, не войду». – «Ну, ну, пойдем, Ева, пойдем, посидим, выпьем кофейку. А ты, Франц, проваливай». – «Почему мне проваливать, я же ничего худого не сделал».

Тут Ева широко раскрывает глаза, в ужасе раскрывает глаза, словно собираясь его съесть, взвизгивает, хватает Франца за жилетку, кричит: «Нет, пусть идет с нами, пусть, я хочу, чтоб он был с нами, иди-ка, иди-ка сюда». Что это с ней, не иначе как рехнулась, или ей что-нибудь наговорили? И вот Ева сидит, трясется на диване рядом с жирной Тони. Она вся как будто опухла, и у нее одышка, это у нее оттого, что она в положении, но ведь в положении она от меня, так неужто я ее могу обидеть? И вот Ева обеими руками обнимает Тони за шею и что-то шепчет ей на ухо, сперва никак не может выговорить, но наконец это ей удается. Тони, потрясенная, всплескивает руками, а Ева вся дрожит и достает из кармана совсем смятую газетину, неужели же обе с ума спятили, комедию они ломают со мной или что, а может быть, в этой газете есть что-нибудь про дело на Штралауерштрассе, вот дуры-бабы, Франц встает, орет: «Обезьяны вы, обезьяны. Вы мне балаган-то не устраивайте, за дурачка меня, что ли, держите?» – «Ох, боже мой, ох, господи», – бормочет толстуха, а Ева молчит, дрожит только и плачет. Тогда Франц через стол выхватывает из рук толстухи газету.

Там – рядом два снимка, что, что, ужас, ужас, это же – я, это же я, но почему же, из-за дела на Штралауерштрассе, почему же, ужас, это же я, а затем Рейнхольд, и надпись: Убийство, убийство проститутки близ Фрейенвальде, убитая – Эмилия Парзунке из Бернау. Мици! Что это значит? Я. За печуркой сидит мышь, погоди ж[677].

Его рука судорожно комкает газету. Он медленно опускается на стул и сидит, словно весь уйдя в себя. Что это пишут в газете? За печуркой сидит мышь.

А тут на него во все глаза глядят две женщины, плачут, ну, чего уставились, в чем дело, убийство, как же это так, Мици, я схожу с ума, как же так, что все это значит? Его рука снова тянется к столу, ну-ка, что пишут в газете, надо прочесть: моя фотография, я и Рейнхольд, убийство, Эмилия Парзунке из Бернау, в Фрейенвальде, да как же она очутилась в Фрейенвальде? Что это вообще за газета, ага, Моргенпост. Рука с газетой подымается, рука с газетой опускается. А Ева, что делает Ева, выражение ее глаз изменилось, она бросается к нему, уж больше не воет: «Ну, Франц?» Голос, кто-то говорит, надо что-то ответить, две женщины, убийство, что такое убийство, в Фрейенвальде, это я убил ее в Фрейенвальде, я же никогда в жизни не был в Фрейенвальде, где это вообще? «Да промолви хоть слово, Франц, что ты на это скажешь?»

Франц глядит на нее, его большие глаза глядят на нее, он держит газету на раскрытой ладони, голова его трясется, он читает, отрывисто, скрипит. Убийство близ Фрейенвальде, Эмилия Парзунке из Бернау, родившаяся 12 июня 1908 года. Ну да, это Мици. Он скребет себе щеку, глядит на Еву пустым, невидящим, мутным взором, страшно заглянуть ему в глаза. Ну да, это Мици. Да. Что ты на это скажешь, Ева? Она убита. Поэтому-то мы ее и не нашли. «Ведь и про тебя тут пишут, Франц». – «Про меня?»

Он снова поднимает газету, глядит в нее. Это же мой портрет.

Его корпус начинает раскачиваться. Ради бога, Ева, ради бога. Ей становится жутко, она придвинула к его креслу стул. Франц продолжает раскачиваться всем корпусом. Ради бога, Ева, ради бога, ради бога. И раскачивается и раскачивается. А потом принимается пыхтеть и сопеть. Теперь у него такое лицо, как будто его что-то смешит. «Ради бога, Ева, что мы будем делать, что мы будем делать?» – «Почему же тебя тут изобразили?» – «Где?» – «Да тут». – «Понятия не имею. Ради бога, что же это такое, как это случилось, ха-ха, смешно». И он смотрит на нее так беспомощно, так трепетно, а она рада этому человеческому взору, и слезы вновь набегают у нее на глаза, толстуха тоже начинает скулить. Франц кладет свою руку Еве на плечо, прижимается лицом к ее груди, всхлипывает: «Что же это такое, Ева, что стряслось с нашей Мицекен, что такое случилось, она умерла, с ней что-то случилось, теперь все ясно, она вовсе не бросила меня, а ее убили, Ева, нашу Мицекен кто-то убил, Мицекен, Мицекен, что это с тобой сделали, неужели это правда, скажи мне, что это не правда».

И он думает о своей Мицекен, как вдруг в нем что-то подымается, какой-то безотчетный страх, вот он, этот жнец, имя которому Смерть, он шествует со своим серпом, играет на дудочке, а затем разевает пасть и берет трубу[678], а когда он затрубит в трубу и ударит в литавры, появится страшный черный таран, вумм, тихо-тихо так, вумм.

Ева слышит скрежет Францевых зубов[679], как будто они что-то медленно перемалывают. Она держит Франца. Голова его трясется, он хочет что-то сказать, но голос срывается, замирает. Слово осталось непроизнесенным.

Когда-то он лежал под автомобилем, тогда было так, как теперь, это какой-то жернов[680], какая-то каменная глыба, которая обрушивается на меня, как бы я ни крепился, что бы я ни делал – все ни к чему, я должен быть раздавлен, и будь я хоть стальной балкой, я должен быть сломлен.

Франц скрежещет зубами и бормочет. «Что-то будет». – «Что