Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Давай его сюда!
– Не сюда, а туда!
– Давай его сюда, Рейнхольда!
– Поезжай-ка, брат, в Вульгартен[699], ты ведь совсем свихнулся.
– Давай его сюда!
А затем Франц Биберкопф однажды вечером что-то возится в этом доме, прячет флягу с керосином и бутыль.
– Ну, выходи, ага, прячешься, подлая тварь, сука паршивая. Боишься выйти?
А дом:
– Кого это ты зовешь, раз Рейнхольда тут нет? Зайди сам, убедись.
– Я не могу заглянуть во все щели.
– Да нет его здесь, тебе говорят. Не такой же он дурак, чтобы сидеть здесь.
– Подавай мне его сюда. Иначе плохо тебе будет.
– Вот я все слышу: плохо будет да плохо будет. Поди-ка, брат, лучше домой и проспись, а то ты ведь с мухой, это потому, что ты ничего не ешь.
На следующее утро Франц является сразу после газетчицы. Фонари видят, как он бежит, и покачивают головами: быть пожару!
И вот – дым, языки огня вырываются из слуховых окон. В 7 часов приезжают пожарные, Франц сидит в это время уже у Герберта, сжимает кулаки.
«Я ничего не знаю, и ты ничего не знаешь, это можешь мне и не говорить, а теперь ему, по крайней мере, некуда деваться, пусть-ка поищет, сунется. Да, поджег я, и все тут». – «Чудак-человек, да ведь он же там больше не живет. Вернется он туда, как же, жди!» – «Это была его берлога, и он знает, что если она выгорела, так это моих рук дело. Словом, мы его выкурили, вот увидишь, как он теперь прискачет». – «Гм, не думаю, Францекен». И действительно, Рейнхольд не появляется, Берлин стучит и гремит и грохочет себе как ни в чем не бывало, да и в газетах не пишут, что он попался, нет, он благополучно удрал, бежал за границу, его никогда не поймают.
Франц стоит перед Евой, ревет, скрутило его. «Ничего не могу я поделать, должен терпеть, он меня искалечил, девочку мою убил, а я стою тут как мокрая курица. Такая несправедливость, такая несправедливость».
«Франц, так ведь это же всегда так». – «И я ничего не могу поделать, я конченый человек». – «Да почему же ты конченый человек, Францекен?» – «Я сделал все, что мог. Такая несправедливость, такая несправедливость».
И вот идут рядом с ним два ангела, зовут их Саруг и Тэрах[700], и говорят между собою, Франц стоит в толпе, движется в толпе, он нем, но они слышат, как он отчаянно воет. Мимо проходят по делам службы «быки», но не узнают Франца. По обе стороны его идут ангелы.
Почему ангелы, и что это за чушь, что рядом с человеком идут ангелы, да еще на Александрплац в Берлине, в 1928 году, рядом с бывшим убийцей, а теперь – сутенером и взломщиком. Да, повесть о Франце Биберкопфе, эта правдивая и поучительная повесть о его тяжелой жизни, подходит к развязке. Тем яснее становится в ней все, чем больше кипит и бурлит Франц Биберкопф. И уже недалек тот момент, когда все будет ясно.
Ангелы рядом с ним разговаривают между собою, имена же им Саруг и Терах, и, в то время как Франц разглядывает выставленные в витринах у Тица новые товары, у них происходит такой разговор.
«Как ты думаешь, Саруг, что случилось бы, если предоставить этого человека самому себе, ну, например, уйти от него вот сейчас, его бы арестовали?» Саруг: «В сущности, разница была бы невелика, мне кажется, потому что так или иначе его все равно арестуют, этого ему не миновать. Он долго разглядывал красное здание в Тегеле, он совершенно прав, не пройдет и двух-трех недель, как он будет там». Терах: «Значит, ты считаешь, что мы, собственно говоря, излишни?» Саруг: «Отчасти, раз нам не разрешено совсем убрать его отсюда». Терах: «Ты еще ребенок, Саруг, ты видишь то, что делается на свете, лишь несколько тысяч лет. Ну а если мы уберем человека отсюда и перенесем его в другое место, в другие условия, разве он выполнит то, что мог выполнить здесь?» – «Но с какой же стати, Терах, охранять именно этого человека, он самый заурядный, обыкновенный человек, никак не возьму в толк, чего ради мы его охраняем». – «Обыкновенный, необыкновенный – что это означает? Является ли нищий обыкновенным человеком, а богач – необыкновенным? Ведь завтра богач может оказаться нищим, а нищий – богачом. Сей человек подошел вплотную к тому, чтобы прозреть. До этого доходили многие. Но он недалек и от того, слышишь, – недалек и от того, чтоб почувствовать, осознать. Видишь ли, Саруг, кто многое пережил, многое испытал, тот весьма склонен ограничиться одним знанием, а затем – уклониться от дальнейшего, умереть. Он больше не хочет бороться. Он измерил весь путь переживаний и устал, тело и дух его истощились. Понимаешь ты это?» – «Да».
«Но если после того, как человек многое пережил и познал, он все же еще хочет чего-то придерживаться, не опускаться, не умирать, а тянуться, стремиться, чувствовать, не уклоняться, а противопоставить свой дух и выдержать до конца, вот это – подвиг. Ты ведь не знаешь, Саруг, как ты стал тем, что ты есть, чем ты был и как могло случиться, что ты идешь со мною и охраняешь другие существа». – «Это верно, Терах, я этого не знаю, память у меня словно отшибло». – «Ничего, она постепенно вернется. Никогда не бываешь сильным сам по себе, от себя одного, а должна быть какая-то опора. Сила хочет быть приобретенной, ты же не знаешь, как ты ее приобрел, и вот ты стоишь, и многое, что является пагубным для других, не представляет для тебя никакой опасности». – «Но ведь он нас вовсе не хочет, этот Биберкопф, ты и сам говоришь, что он желает от нас избавиться». – «Ему хочется умереть, Саруг, никто еще не делал очень большого шага, такого страшного шага, без того, чтоб не хотеть умереть. И ты прав, тут-то большинство и срывается». – «Значит, на этого человека ты надеешься?» – «Да, потому что он силен духом и неиспорчен, и потому что он уже дважды выдержал испытание. Поэтому останемся у него, Саруг, я тебя очень об этом прошу». – «Хорошо».
Перед Францем сидит молодой доктор, фигура – вроде бомбы: «Здравствуйте, господин Клеменс. Вам необходимо куда-нибудь уехать, после смерти близкого человека это часто бывает. Вы должны создать себе совершенно иную обстановку, Берлин будет вас только угнетать, вам нужен другой климат. Вам следует немного развлечься.
