Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

гардеробом, так как я не принимаю на себя никакой ответственности. Владелец. Завтраки с 6 часов утра до 1 часу дня 75 пфеннигов – чашка кофе, 2 яйца всмятку и бутерброд[705].

В закусочную на Пренцлауерштрассе является Франц и садится за столик, его приветствуют возгласами: «А, господин барон!» С него стаскивают парик, Франц отстегивает искусственную руку, заказывает кружку пива, пальто он кладет себе на колени.

В закусочной находятся три человека с какими-то странно серыми лицами; верно, это тюремные постояльцы, бежали, должно быть. Сидят и трещат без умолку.

Ну захотелось мне выпить, вот я и думаю, зачем далеко ходить, тут как раз подвал, живут в нем поляки, я показал им колбасу и папиросы, а они, даже не спросив, откуда у меня товар, сразу покупают и угощают меня шнапсом, я оставляю товар у них, а на следующее утро, дождавшись, чтоб они ушли, я – в подвал, отмычки у меня с собой, а там всё на месте, и колбаса, и папиросы, так я все забрал и – до свиданья. Хорошенькое дельце, а?

Полицейские собаки, а что они могут? Вот у нас, например, бежали пять человек через ограду. Каким манером? А вот я тебе сейчас в точности объясню. Ограда-то ведь обита с обеих сторон листовым железом, миллиметров в восемь толщиною. Так они подкопались под ограду, врешь, фундамент-то цементный, ей-богу, они по вечерам рыли да рыли ямку, а оттуда – под ограду. Потом уж охрана говорит: мы должны были бы это слышать. Ну а мы спали. Как же нам тогда услышать и почему именно нам?

Смех, веселье, о радостная, о счастливая, идет песнь застольная по кругу[706].

А последним появляется, конечно, кто? Конечно, наш вахтер, старший вахмистр Шваб, и форсит и говорит, что он слышал об этом еще третьего дня, но был в командировке. Уж известно: как что случится, начальство оказывается в командировке. Мне еще пива, мне тоже, и три папиросы.

Какая-то девушка причесывает за столиком долговязому блондину волосы, он напевает: «О Зонненбург, о Зонненбург»[707]. А когда в закусочной становится тише, он начинает петь в голос:

«О Зонненбург, о Зонненбург, зеленые листочки! Где сидел я прошлым летом? Не в Берлине, не в Штеттине, не сидел я в Кенигсберге. Ну, так где же я сидел? Нет, приятель, ты не знаешь: в Зонненбурге, в Зонненбурге.

О Зонненбург, зеленые листочки. Вот образцовая тюрьма, царит в ней с утра до ночи высокая, высокая, высокая гуманность. Там нас не бьют, не обижают, не цукают, не оскорбляют. Там все, что надо, вдоволь есть, чтоб выпить, покурить, поесть.

Там чудесные перины, папиросы, пиво, вина. Да, приятель, там жить можно, надзиратели надежны, преданы нам телом и душой, мы чинодралам отдадим сапоги, а вы достаньте папирос нам и жратвы. Выдайте выпить, нам всем телом и душой, ну а мы вам отдадим шинели, гимнастерки, сапоги. Носить мы их не будем, вы можете загнать их, ведь деньги очень пригодятся нам, бедным арестантам.

Но есть у нас два молодчика, они хотят нас выдать, мы им переломаем кости, подумать им бы не мешало, пусть веселятся вместе с нами, не то расплатятся боками, не то мы им дадим на память, не будет мало.

Слабоват только наш господин директор, он совсем не замечает ничего. А вот недавно к нам один явился и хотел ревизовать свободное исправительное заведение Зонненбург, – ну, с ним случилось нехорошее дело. Про то, что с ним случилось, сейчас я расскажу. Сидели все мы в кабаке, два надзирателя и мы, и вот когда мы все сидели в кабаке, кто пришел, кто к нам пришел, ну кто же к нам пришел.

К нам пришел, бум, бум, к нам пришел, бум, бум, господин ревизор, – что вы скажете на это? Да здравствует! – вскричали мы. – Пускай живет, ревизорчик наш, пускай живет, пусть прилипнет к потолку, пусть закажет коньяку, пусть присядет в уголку.

Что сказал нам господин ревизор? Это я, господин ревизор, бум, бум, это он. Это я, господин ревизор, бум, бум, это он. Сейчас я всех вас в карцер упеку и надзирателей, и арестантов; вам нечего смеяться, пора приготовляться. Бум, это он, бум, бум, это он, бум, бум!

О Зонненбург, о Зонненбург, зеленые листочки. Тут разозлили мы его втройне, и он пошел домой к жене и злость свою излил. Бум, бум, господин ревизор. Так он остался с носом в этот раз, но только пусть не сердится на нас».

Коричневые штаны и черный суконный бушлат! Один из молодчиков вынимает из свертка коричневый арестантский бушлат. Продается с торгов, цены снижены до крайности, коричневая неделя, бушлат отдается почти задаром, всего за одну рюмочку коньяку, налетай, кому надо! Веселье, радость, выпьем-ка еще по одной! Вторым номером пойдет пара парусиновых туфель, хорошо знакомых с местными условиями каторжных тюрем, с соломенными подошвами, особенно пригодны для побегов, третьим номером – одеяло. Послушай, ты бы хоть одеяло-то коменданту сдал.

Неслышно входит хозяйка и, осторожно закрывая за собою дверь, говорит: Тише, тише, там у нас гости. Один с тревогой поглядывает на окно. Его сосед смеется: «В окно? Этот номер не пройдет. Если что, то вот – гляди, – он нагибается под стол и подымает люк. – В погреб, а оттуда на соседний двор, не надо и карабкаться, все ровная дорога. Только не снимать шапки, а то обратят внимание».

Какой-то старик бурчит: «Хорошая песня, которую ты спел, но есть еще и другие. Тоже не плохи. Эту вот знаешь?» Он достает из кармана исписанную кривыми каракулями и сильно потрепанную бумажку. «Смерть кандальника». – «А она не очень жалостливая?» – «Что значит „жалостливая“? Правдивая она, и подходящая, точь-в-точь как твоя». – «Ну ладно, ладно, понятно, только ты не расстраивайся».

«Смерть кандальника. Хоть и бедный, но веселый, шел он честною стезею, свято чтил он благородство, чуждо было ему злое. Но несчастья злые духи на его дороге встали, обвинен он был в злодействе, и шпики его забрали. (Ах, эта травля, эта травля, эта проклятая травля, как они меня травили, эти псы проклятые, как травили, ведь чуть совсем не убили. Чем дальше, тем больше, без конца, без конца, не знаешь, куда деваться, так скоро бежать невозможно, а бежишь, бежишь что есть сил, и в конце концов все равно тебя догонят. Вот теперь загнали, затравили Франца, ладно, хватит с меня, довольно, отдамся я им, ладно уж, нате вам, подавитесь!)

Как ни плакал он, ни клялся, суд не верил его слову, все улики были против,