Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

будет-то?» Что это за жернова, от какой мельницы, от ветряной, от водяной? Колеса вертятся, вертятся. «Смотри, остерегайся, ведь тебя же разыскивают». – «Значит, думают, что это я ее убил, я?» Его снова охватывает дрожь, на лице снова появляется усмешка, я, правда, как-то раз поколотил ее, а думают, вероятно, что я ее, как Иду. «Сиди дома, Франц, не выходи на улицу; куда тебя несет? Тебя же ищут, сразу узнают по руке». – «Не бойся, Ева, если я не захочу, меня не найдут, можешь быть спокойна. Я хочу вниз, прочитать объявление. Я должен это увидеть. Я должен прочитать в пивной все газеты, что там пишут про то, как все было». Он останавливается перед Евой, смотрит на нее в упор и не в силах вымолвить ни слова, как бы только сейчас не расхохотаться: «Ну взгляни на меня, Ева, разве во мне есть что-нибудь такое, ну взгляни же». – «Нет, нет», – кричит та и не пускает его. «Да ты хорошенько взгляни, есть что-нибудь или нет, должно же что-нибудь быть, а?»

Нет, нет, – кричит она и воет, а он берет с комода шляпу, улыбается, подходит к двери и – пошел.

И были это слезы тех, кто терпел неправду, и не было у них утешения [681]

У Франца есть искусственная рука, которую он носит очень редко, но теперь он идет с ней на улицу, засунув ее в карман пальто, а в левой сигара. Выбрался он из квартиры с великим трудом. Ева голосила что было сил и упала перед ним на пороге, пока он не обещал ей никуда не соваться и быть осторожным. «К кофе вернусь», – сказал он и стал спускаться.

Франца Биберкопфа так и не забрали, пока он сам не дался. По правую и по левую сторону его постоянно шли два ангела, которые отклоняли от него взоры[682].

В четыре он возвращается домой к кофе. Герберт тоже там. И тут они впервые слышат от Франца длинную речь. Он прочел в пивной газету, прочел о своем друге-приятеле, Карле-жестянщике, что тот их оговорил. Зачем он это сделал, Францу непонятно. Оказывается, Карл тоже был в Фрейенвальде, куда затащили Мици. Это Рейнхольд сделал насильно. Вероятно, он нанял автомобиль проехаться с Мици, а потом к ним подсел Карл, и они вместе держали ее и увезли в Фрейенвальде, может быть, даже и ночью. А может быть, они ее убили еще по дороге. «Да почему же Рейнхольд это сделал?» – «Ведь он же и выбросил меня из автомобиля, теперь можно сказать, он это сделал, но ничего, я на него зла не держу, человек должен чему-нибудь научиться, а если он не научился, то он ничего и не знает. Живешь тогда дурак дураком и ничего-то на белом свете не смыслишь, нет, я злобы на него не держу, нет, нет. А теперь он хотел, чтоб я ему поддался, думал, я у него уже в кармане, но не тут-то было, он это скоро заметил, и потому отнял у меня Мици и сделал над ней такое. Но только чем же она-то была виновата?» Ах зачем, ах затем. Бьют барабаны, батальон – вперед, марш. Когда по улицам идут солдаты, ах зачем, ах затем, ах, только из-за чингдарада, бумдарада, бум. Так я пошел к нему, и так он ответил, и проклятие, и неправильно, что я пошел к нему.

Неправильно, что я пошел к нему, неправильно, неправильно.

Ну да ничего, теперь уж безразлично.

Герберт широко раскрывает глаза, Ева не может произнести ни слова. Герберт: «Почему же ты ничего не сказал Мици?» – «Я тут ни при чем, против этого ничего нельзя поделать, с таким же успехом тот мог застрелить меня, когда я приходил к нему на квартиру. Я вам говорю, с этим уже ничего не поделаешь».

И было у зверя семь голов с десятью рогами, а в руке жены чаша, наполненная мерзостями и нечистотою. Теперь они совсем доканают меня, и ничего уже не поделаешь.

«Сказал бы ты, чудак, хоть слово, и я тебе ручаюсь, что Мици была бы и сейчас жива, а кто-то другой держал бы под мышкой собственную голову». – «Я тут ни при чем. Никогда нельзя знать наперед, что такой сделает. Нельзя также знать, что он делает вот в данную минуту, этого никак не разузнать». – «Я разузнаю». А Ева умоляет: «Не связывайся ты с этим человеком, Герберт, я тоже боюсь». – «Мы осторожно. Только бы разведать, где он, не далее как через полчаса его бы уже взяли „быки“». Франц качает головой: «Не трогай его, Герберт, он не тебе принадлежит. Даешь мне в этом руку?» А Ева: «Дай ему руку, Герберт. А что ты намерен сделать, Франц?» – «Не во мне дело. Меня вы можете выбросить на помойку».

А затем он быстро отходит в угол и поворачивается к ним спиною.

И слышат они рыдания, рыдания и стоны, он плачет над собой и над Мици, они слышат это, и Ева плачет и кричит, упав головой на стол, на котором лежит еще газета с заголовком «Убийство», Мици убита, никто ничего не сделал, это свалилось на нее.

И восхвалил я тогда мертвых, которые уже умерли [683]

Под вечер Франц уже опять пускается в путь. На Байришерплац[684] над ним кружат пять воробьев. Это пять отъявленных плутов и негодяев, которые уже частенько видели нашего Франца Биберкопфа[685]. Они обсуждают, что им с ним делать, что решить по поводу него, как бы напугать его, сбить с толку, о какой бы камень заставить его споткнуться.

Один кричит: Вон он идет. Поглядите, братцы, у него искусственная рука, он, значит, считает игру еще не проигранной, раз он не хочет быть узнанным.

А второй: Чего только сей господин уже не натворил? Это тяжкий преступник, которого следовало бы посадить за решетку, да на всю жизнь. Убил сперва одну женщину, потом занимался кражами, взломами, а теперь убил и вторую, не иначе как его рук дело. Чего ж ему еще?

Третий: А он еще пыжится, изображает невинность. Разыгрывает из себя порядочного человека. Нет, вы только полюбуйтесь на этого прохвоста. Когда появится агент сыскной полиции, мы собьем с этого молодчика шляпу.

Первый подхватывает: Да и для чего такому субъекту еще жить? Все равно подохнет в тюрьме. Сними шляпу, обезьяна, сними свои дурацкие очки, ты ведь не редактор, болван ты этакий, ты даже и таблицы умножения