Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

похвала Владимиру Святославичу и Ярославу Мудрому. Отстаивая равноправный статус Руси в семье христианских народов, Иларион проводил мысль о том, что христианизация Руси — следствие Божественной Благодати, посетившей князя Владимира. Сам Владимир, как мы видели, превращался под пером Илариона, в равного апостолам просветителя своей земли и своего народа. Но, приобщая Русь к Благодати посредством Господней воли и деяний князя Владимира, провозглашая приоритет Благодати над Законом посредством обыгрывания библейского предания об Агаре и Сарре, Измаиле и Исааке, Иларион не замечает важного, возникающего в связи с этим, противоречия: князь Владимир ближе к Измаилу, чем к Исааку. Ведь, подобно Измаилу, Владимир родился от рабыни. Иларион умалчивает об этих обстоятельствах, известных по ПВЛ и Н1Л. Более того, в связи с заданной логической направленностью противопоставления раб/Закон — свободный/Благодать, подчеркивает благородное происхождение Владимира, кагана по рождению: "…Сии славныи от славныихъ рожься, благороденъ от благородныих".

Думается, что отсутствие логики у Илариона только кажущееся. Заметим, что он нигде не проговаривается о матери Владимира, акцентируя внимание на отце и деде. С другой стороны, возникает вопрос: а замечал ли сам Иларион (вряд ли он не знал об обстоятельствах рождения Владимира), что, развивая оппозицию Измаил (раб) — Исаак (свободный) "подставлял" Владимира? Но такой вопрос может возникнуть у современного человека. Иларион и его современники оценивали события, если можно так сказать, "по факту". Раз Владимир победил в междоусобной борьбе, тем самым показав, что угоден Всевышнему, значит он — благороднорожденный и законный правитель. А вот если бы судьба улыбнулась не ему, а, скажем, Ярополку Святославичу, то вряд ли бы кто усомнился в справедливости и такого исхода: "робичич" и должен был уступить "благородному". Как бы там ни было, победил Владимир, со всеми вытекающими последствиями.

Показательно отношение к проблеме происхождения Владимира летописцев. Н1Л и ПВЛ, с одной стороны, отмечают, что Владимир родился от ключницы Ольгиной Малуши. В тоже время, летописец намекает на достаточно высокий статус ее брата Добрыни и указывает на их отца — Малка Любечанина (тоже обстоятельство, свидетельствующее не о простом происхождении). От собственного имени летописец нигде не называет Владимира "робичичем". Посмевшая произнести в его адрес это оскорбительное слово гордая полоцкая княжна Рогнеда и ее род были наказаны[2066]. Особенно показателен рассказ Лаврентьевской летописи под 1128 г. Отказ "розути робичича" оскорбил Владимира и его дядю Добрыню. Добрыня, "исполнися ярости", взял Полоцк, "поноси" и князя Рогволода, и Рогнеду, "нарекъ еи робичица" и велел Владимиру изнасиловать ее на глазах у родителей. "…Потом отца ея оуби, а саму поя жене"[2067].

Таким образом, "робичич" являлось страшным оскорблением, которое искупалось адекватно, по принципу талиона: обращением в "робичицу" самой нанесшей оскорбление. Акт изнасилования на глазах у родителей символизировал полную власть Владимира над Рогволодом и его семьей, и над Рогнедой в частности (и не просто власть, а власть господина над своими рабами). Совершив, таким образом, месть, Владимир убил Рогволода и женился на Рогнеде. Возможно, казнь Рогволода снимала с него пятно рабства[2068] и, в какой-то степени, пятно "робичицы" с Рогнеды[2069]. Тем самым, Владимир женился не просто на свободной, но на единственно оставшейся в живых наследнице Полоцкого стола.

Значительный интерес для реконструкции социальной картины мира Древней Руси представляет заключительная часть "Слова о законе и Благодати" — Молитва. Особого внимания заслуживает следующий пассаж: "…Темже продължи милость твою на людех твоихъ: ратныа прогоняя, миръ утверди, страны укроти, глады угобзи, владыке наши огрози странамъ, боляры умудри, грады расили, Церковь твою възрасти, достояние свое съблюди, мужи и жены, и младенце спаси, сущаа въ работе, въ плонении, въ заточении, въ путех, въ плавании, въ темницах, въ алкоте и жажди и наготе — вся помилуи, вся утеши, вся обрадуи, радость творя имъ и телесную и душевную!"[2070]. В этом оригинальном отрывке, принадлежавшем перу Илариона, мы видим те напасти и несчастья, которые более всего угрожали нормальному существованию народа в те времена: нашествия врагов и голод. Причем первое, видимо, было главным[2071]. Важнейший способом избежать сей главной напасти — навести такую же напасть на других, или как впоследствии говорили — на "вероятного противника": "…Владыке наши огрози странамъ" — просит молящийся у Господа. Из приведенного отрывка мы можем наглядно ощутить и те экстремальные ситуации, в которых мог оказаться человек того времени, в том числе и вследствие войны и голода: рабство, плен, заточение, сухопутный путь и плавание. Соседство пути и плавания с рабством, пленом и заточением могут показаться, на первый взгляд, странным. Однако не будем забывать, с какими опасностями тогда были сопряжены все поездки и путешествия, опасностями, грозившими не только пленением, заточением и рабством, но и самой смертью.

Не менее ценны и социальные портреты: половозрастные — "мужи и жены, и младенце", и собственно социальные — бояре, рабы. Важно указание на основные социальные функции князей — защитников ("владыке наши огрози странамъ") и знати ("боляры умудри"). Последняя фраза позволяет пролить свет на мужей думающих наших летописей[2072]. Интересно сочетание "сущаа въ заточении" и "сущаа въвъ темницах", что свидетельствует о том, что в них вкладывался разный смысл. Не исключено, что под находящимся в заточении подразумевался должник[2073]. Показательно также, что в молитве, фактически, грады — синоним земли.

За всеми этими, в общем-то, земными страстями явственно прослеживаются развивающиеся религиозные фобии. Это неудивительно, ведь все бедствия в те времена связывались с Божьей карой за грехи. Тем не менее, общественный градус таких фобий в разные времена и у разных народов был разным. О высокой степени напряженности в русском обществе того времени, по крайней мере, в определенных его кругах, свидетельствуют опасения возможной гибели Руси: "Темже боимся, егда сътвориши на насъ, яко на Иеросалиме, оставлешиимъ тя и не ходившиимъ въ пути твоа. Нъ не сътвори намъ яко и о немъ по деломъ нашимъ, ни по грехом нашимъ въздаи намъ…"[2074].

* * *

Таким образом, у Илариона Русь изображается в виде троичной модели земля — грады — люди. При этом все эти понятия могут быть взаимозаменяемыми. Формула земля — грады — веси — люди Илариону известна, но применяется только к Греческой земле. Пожалуй, ни в одном другом древнерусском произведении сакрализация города (Киева) не достигала столь высокой степени, как у Илариона. Киев — город, находящийся под покровительством Богородицы, своеобразная сакральная "мать городам" русским, по отношению к которому Иларион перефразирует обращение архангела Гавриила к Богородице: "Радуися, благоверныи граде! Господь с тобою". Киев —