Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подобно тому, как советская сатира изображала негативные явления таким образом, чтобы не было заметно то главное, что не подлежало не то что осмеянию, но даже артикуляции, критика осуждала в этих текстах заведомо не то, что делало эту укрепляющую советский строй «позитивную сатиру» не-сатирой. Так, Николай Погодин, назвав свою статью о «Раках» «Сатира акварелью», критиковал Михалкова за то, что тот сфокусировался на Лопоухове, пытаясь его очернить, и выбрал в герои Ленского, которого никак не раскрыл. Продолжив эту критику, Яков Эльсберг требовал от Михалкова идти значительно дальше, чем тот был готов. Это и не удивительно, в 1954 году сатира уже нужна была для готовящегося «кадрового обновления», поэтому если речь нельзя вести о реальных проблемах режима, требовалось даже в безобидном, казалось бы, «ротозействе» вскрыть политическое измерение.
Если обычно под ротозейством понимается что-то безалаберное, наивное, но никак не политически вменяемое или уголовно-предумышленное, то теперь в этом феномене предлагается видеть нечто совсем иное:
Не может по-настоящему удовлетворить нашего зрителя тип ротозея в «Раках» С. Михалкова <…> Рисуя ротозея, писатель должен метить в ротозейство как серьезный порок, порождаемый политической незрелостью, притуплением бдительности, самодовольством, зазнайством, беспечностью, неспособностью различать врага и сорвать с него маску. Нарицательный тип ротозея должен охватывать и обличать самые опасные формы ротозейства, нередко маскирующегося показной бдительностью, хорошими словами и умеющего внушать к себе доверие. Сатирик обязан так бичевать и высмеивать ротозейство, чтобы настигнуть и ротозеев ловких и увертливых, претендующих на авторитет и ум[678].
Квалификации, которые даются здесь ротозею, противоречат самой сути явления: растяпа, человек, который «раззявил рот», не может маскироваться — он либо ротозей, либо увертливый шпион. Вспоминая призыв Маяковского, обращенный к сатирику, «крупных / выловить налимов — / кулаков / и бюрократов, / дураков / и подхалимов», Эльсберг требовал «смело вскрывать недостатки» и находить притаившихся «крупных налимов» — ротозеев, но «усиление сатирического обобщения» было заведомо невозможным на тех путях, которые он предлагал. Это «вскрытие» могло проходить только через анализ причин процветания Лопоуховых в системе сталинской номенклатуры, но не через превращение ротозея во вредителя.
Первое было невозможно. Поэтому, явно искажая перспективу, Эльсберг утверждал, что данные в пьесе Михалкова причины ротозейства Лопоухова «недостаточно глубоко вскрыты»:
Ротозейство этого последнего кажется лишь проявлением его личной глупости, которая не воспринимается как черта политического поведения. Именно поэтому сей персонаж «Раков» не возбуждает негодования и ненависти. B «Раках» не вскрыты общественные корни ротозейства. Сатирическая комедия подменяется здесь порою водевилем[679].
Но «политическая статья», под которую подводил персонажа Эльсберг, не столько «вскрывала общественные корни ротозейства», сколько скрывала их за заведомо неадекватными объяснениями. И чем более резкими кажутся эти объяснения (ротозей не просто недотепа и простак, но политически опасная фигура), тем дальше уводящими от социального анализа явления они оказываются.
Нельзя сказать, что трюк этот не был замечен в то время критикой.
В настоящее время развитие советской сатиры идет в театральных пьесах главным образом по линии разоблачения «руководящих лиц», — писал новомирский критик в последней книжке журнала за 1953 год. — Если судить по нашей драматургии, советские учреждения буквально кишат плохими руководителями. Драматурги же смелы до отчаянности и, мертвой хваткой вцепившись в руководство, изобличают, изобличают, не переставая, поднимаясь от председателей колхозов и директоров предприятий до секретарей обкомов и замминистров[680].
Эта схема в конце 1953 года казалась явно недостаточной. Дело в том, что
все авторы, словно сговорившись, относят причины [карьерного крушения и гибели своих героев. — Е. Д.] к явлениям внутреннего, психологического плана. Они объясняют печальную судьбу своих героев особенностями их индивидуальностей, темперамента и, наконец, биографии[681].
Считать эту сатиру смелой критик отказывался. И в самом деле,
сатирики, показавшиеся на первый взгляд столь отважными, отнюдь не являются таковыми, ибо, ограничиваясь попыткой изображения типов, они совершенно забывают о существовании таких немаловажных вещей, как типические обстоятельства, например отсутствие подлинной критики и самокритики в отдельных звеньях нашего государственного аппарата[682].
Последнее — прямое указание на номенклатурную систему — было немыслимо еще в начале 1953 года. Не удивительно, что новомирский критик пришел к ясному пониманию законов функционирования советской сатиры:
Очевидно, что причины «бураковщины» или «помпеевщины» коренятся в определенных объективных условиях. Но как раз этих объективных причин сатирики избегают касаться, и вместо критики недостатков нашей действительности все сводится к критике лишь отдельных плохих руководителей[683].
Ясно, однако, что авторы не «сговаривались» и что «сатира акварелью» — не столько их выбор, сколько предпосылка функционирования советской сатиры как таковой. Говоря этим языком, таковы типические обстоятельства, в которых она могла существовать.
Уголовный смех: Ильфы и Петровы эпохи Гоголей и Щедриных
Кого же прозевали номенклатурные «ротозеи»? Поскольку в этих пьесах отсутствуют какие-либо политически окрашенные коллизии, речь идет о разного рода «жуликах и ворах». Наличие подобных персонажей едва ли не в каждой сатирической пьесе должно, с одной стороны, указывать на ту зыбкую грань, которая отделяет осмеиваемое явление (бюрократизм, карьеризм, мещанство) от уголовно наказуемых деяний. С другой — не просто морально дискредитировать, но делегитимировать осмеиваемого бюрократа. Здесь происходил выход за пределы сатиры как таковой: превращение уголовно наказуемых деяний в предмет осмеяния и апелляции к Уголовному кодексу как инструменту моральной критики указывали на кризис жанра.
Ильф и Петров заставили главного сатирического героя советской литературы «чтить» (читай: обходить) Уголовный кодекс потому, что это создавало самую коллизию комедии, оставаясь бесконечным источником развития комического сюжета. К тому же, в отличие от «советских Гоголей и Щедриных», они понимали, что сатирическое обличение того, что уголовно наказуемо, превращает сатиру в резонерство, а сатирика в участкового. И действительно, в финале многих сталинских сатирических комедий милиционеры и прокуроры появляются в качестве идеальной разрешающей инстанции. Эстетический порог, за которым сатира переходит в тавтологию, ощущавшийся в 1920-е годы достаточно остро и отличавший сатиру от пропаганды и карикатуры, в соцреализме был преодолен.
В каждой из этих пьес при бюрократе имеется подхалим, которому известны все слабости начальника и который использует их нередко в уголовно наказуемых деяниях. Одновременно с падением, «крушением» и «гибелью» главного героя рушится и карьера «пригревшегося» рядом проходимца. В «Гибели Помпеева» и «Раках» такими персонажами были, соответственно, некто Косточкин и Ленский.
Косточкин — креатура Помпеева. Оказавшись под ударом,
