Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

Михалков повторяет «Ревизор» даже интонационно:

Вы, Аглая Ивановна, подсказали бы Степану Феофановичу, чтобы он своей правой руке несколько улучшил жилищно-бытовые условия. Квартирку помог бы обменять. Мне бы с ванночкой. Надоело в баню ходить. Не люблю на людях мыться. Стыдлив…

Подождите, она еще и до вас доберется! А не она, так другие доберутся! <…> Обязательно доберутся! Не посмотрят, что вы кандидат наук, что у вас вся грудь в орденах, высшее образование — МГУ!.. Уверяю вас, не посмотрят! Настрочат какой-нибудь пасквиль в «Крокодил»! А то и повыше! <…> Фельетончик в газетку! Ха-ха!

Лопоухов. Вы случайно не депутат?

Ленский. Кто? Я?.. Нет, не депутат. Есть у меня приятель, некто Харахорин. Так вот его уже третий раз выбирают. Харахорин — заместитель министра. Мой товарищ по школе, а потом по Московскому государственному университету имени Ломоносова. (Дотрагивается до университетского значка.) А потом по загранработе…

Сейчас я заканчиваю свою кандидатскую диссертацию. Такое дело совмещать с работой на строительстве трудно. Я ушел. Отпросился. Не хотели отпускать, но пришлось. Правда, потребовался приказ свыше. Отпустили[677].

Михалков так старательно «учился у классика», что Александр Безыменский разразился эпиграммой «Разговор Михалкова с литературным критиком»:

— Мной писан «Ревизор»!

— Да-с… писан. Знает всякий,

Что Гоголь прогремел комедией такой!

— Ах, правда… Впрочем, что ж?

Есть «Ревизор» другой,

Прорвавшийся в печать под псевдонимом

«Раки».

Так тот уж мой!

«Раки» позиционировались как советский «Ревизор», но видеть в комедии Гоголя пьесу о «ротозеях» — все равно, что видеть в «Преступлении и наказании» простой детектив. Нужно совершить насилие над материалом. Для имитационной советской сатиры таким материалом является советская реальность. Уход сатиры от сатиры основан на целой серии приемов. Источником смеха у Михалкова является не социальный пафос, но ситуативное комикование по поводу неких второстепенных проявлений бюрократизма. Так, один из повторяющихся «сатирических ходов» — бюрократам пишут доклады их помощники, чем ставят тех в смешное положение. В деле написания докладов Лопоухов полностью полагается на Уклейкина.

Докладчик, читающий по бумажке чужой текст, должен вызывать смех. Но еще смешнее должна выглядеть некомпетентность Лопоухова в сочетании с артистической способностью «вхождения в роль». Вот Уклейкин говорит о том, что в написанном им докладе подвергается критике деревообделочный комбинат. Лопоухов органично входит в роль автора. С той же легкостью Уклейкин из нее выходит:

Лопоухов (приподняв очки). А я его критикую?

Уклейкин. Обязательно! Вот здесь. (Показывает.)

Лопоухов (прочитав указанное место). А не слишком ли я его, а?

Уклейкин (убежденно). Не слишком, Степан Феофанович. Нисколько не слишком! Я бы даже сказал, что вы их щадите. Вышестоящие организации осудили порочную практику комбината. Резко осудили.

Лопоухов. Я что-то не слышал.

Уклейкин. Готовится специальное выступление газеты. Вы не беспокойтесь, уж я вас не подведу! Себе дороже.

Лопоухов (в раздумье). Тогда, может быть, мне следует их как следует? А? Критика — вещь полезная, от нее никто еще не помирал. (Смеется.)

Уклейкин. Завидный у вас характер, Степан Феофанович! Хорошо вы критику воспринимаете: с вас как с гуся вода!

Лопоухов. А ты, Уклейкин, критику принимаешь?

Уклейкин. Принимаю, Степан Феофанович. Принимаю, когда прописывают. Три раза в день по столовой ложке. Ну а больше-то не рекомендуется… (Смеется.)

Лопоухов (возвращаясь к теме доклада). Так добавь сюда еще две-три ложки. Да покрепче! <…> С критикой как будто нормально получается. А как с самокритикой? Не скажут, что маловато?

Уклейкин. Что вы, Степан Феофанович! Никак не скажут! Уж я постарался. Учел прошлые нарекания. Учел!.. Вы эти странички пропустили? Двадцать вторая, двадцать третья, вот тут еще половинка… (Показывает.) Я здесь со всей принципиальностью, со всей, так сказать, резкостью обрушился. На вас лично, на товарища Кареглазова… Одним словом, останетесь довольны.

Лопоухов. Вот за это, брат, спасибо!

Уклейкин. Так ведь для дела, Степан Феофанович!

В этой метасатирической сцене Михалков обнажает прием: он сам выступает в роли Уклейкина, а его пьеса подобна докладу с удобной власти «критикой и самокритикой». Эпиграфом к ней мог бы стать лозунг, который мы видим в кабинете Ленского: «Смелее критиковать отдельные недостатки!» Главное при этом сделать недостатки «отдельными», буквально «отделив» их от системных проблем, заслонив первыми вторые. Так, статус главного героя на протяжении всей пьесы остается неясным: он, как барин, отчитывает предприятия города за плохую работу и ведет себя с городскими чиновниками, вплоть до начальника милиции, как настоящий «хозяин города» («Вам, товарищ Жезлов, надо будет сделать из этого происшествия соответствующие выводы». И ему же в сцене разоблачения: «Ну, о тебе в другом месте разговор пойдет…»). При этом из текста следует, что Лопоухов не представляет ни партийную, ни советскую власть в городе:

Уклейкин. Хочет жаловаться, пусть обращается к Советской власти. Советская власть сидит в исполкоме. Вы — не Советская власть!

Лопоухов. Правильно ты говоришь. Какая же я Советская власть? Ничего общего!

Этот диалог должен быть смешон благодаря двусмысленности, но сводится он к одному: Лопоухов ни в какой мере не представляет Советскую власть. Что же он тогда представляет? При неясности его должности известно одно: он позволил обмануть себя мелкому жулику. Но если самообман чиновников «Ревизора» объяснялся страхом, мотивы доверчивости героев «Раков» необъяснимы. Именно эта необъяснимость и интригует. В такой степени, что ярлык «ротозеи» начинает казаться ответом.

Дискредитируя каждого героя из окружения Лопоухова, Михалков показывает их в свете одного «главного» недостатка — их «ротозейства». «Ротозеями» оказываются не только Лопоуховы, но и начальник милиции, выдавший Ленскому новый паспорт на основе «липовых справок»; и главный бухгалтер, доверивший проходимцу казенные деньги; и начальник отдела кадров Мамочкин, сбитый с толку бдительностью Ленского («Надо знать лицо аппарата, которым ты руководишь…». Сам Мамочкин убежден в том, что без подобного знания работать вообще нельзя: «Допустим, уборщица… Она ведь тоже может просочиться… как элемент… Родится в Рязани, а напишет — в Казани… А ты потом за нее… отвечай! <…> У меня бдительность на первом плане!»), и даже, как мы знаем, секретарша и швейцар. Все больны одной болезнью — «ротозейством», а не страхом, как, к примеру, герои «Ревизора». Ротозейство приходит на смену страху как знак того, что бояться в советской стране уже нечего, и проблемы происходят от этого безобидного качества, проистекающего от излишней доверчивости, оттого что люди