Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

который находится в центре советской сатиры) здесь соблюдаются. Критика, однако, подталкивала сатиру к более резкой обрисовке героя-плута, справедливо опасаясь того, что непосредственностью и отсутствием склонности к резонерству (особенно на фоне скучных бюрократов) он способен вызвать зрительскую симпатию. Таков был Ленский. И потому критика его отвергла.

Куда лучше был принят проходимец из пьесы известного фельетониста Леонида Ленча «Большие хлопоты». Здесь развивалась требуемая критикой коллизия между плохими и хорошими персонажами («проблема» «Раков» состояла в полном отсутствии последних). На одной стороне здесь были директор Справкаиздата, «пожилой мужчина с важной осанкой и солидными манерами» Боков и его жена-мещанка, заместитель Бокова Клещов и «франтовато одетый мужчина неопределенного возраста» Пустянский. Зато в качестве противовеса им имелись дочь Бокова студентка Вера, ее жених Усачев — в прошлом морской офицер, а ныне работник Справкаиздата — и секретарь райкома партии со «спокойным лицом» Нарцева.

Боков являет собой знакомый тип уставшего от работы бюрократа. Из-за нежелания вникать в дела он всегда держит рядом проходимца Клещова. Издательство под его руководством выпустило справочник «Заречный край», работа над которым была выполнена настолько халтурно, что на карте справочника оказался пропущен целый город. Между тем Клещов выписал себе и другим премии. Когда из-за этого разразился скандал и Усачев решил «вывести его на чистую воду», Клещов, подделав протокол заседания редколлегии, обвинил Усачева в подготовке неправильных карт.

Все это Клещов делает в отсутствие на работе Бокова, которого мы видим все время дома больным и в пижаме. О Бокове мы узнаем от него же самого, что с прежней работы его сняли, когда

над головой уже балки трещали. Но я даже не возражаю. Допустим, что меня надо было тогда… освободить… По тактическим соображениям… Но дайте же мне новую работу, по моим масштабам!.. A меня — в Справкаиздат! Дыру заткнули! Совершенно не считаются с самолюбием человека, с его возможностями… с потребностями, наконец! Хорошо еще, что мне удалось перетащить сюда Клещова. Золотой человек!

Клещов запугивает Бокова тем, что

Усачев хочет все это… передать в печать. Да-а-а… Раскроете утром газету, а там фельетончик. Или карикатура в «Крокодиле» «Вилы в Бокова!» Полный порядок. Тонкий ход! Усачев отвечает у нас за картографический материал. Пропущенный город это его ошибка. В общем, долго объяснять… Короче, виноват Усачев, а под удар он хочет подставить Константина Николаевича. Старый жульнический прием: вор кричит — «держи вора!»

Усачев, в свою очередь рассказывает дочери Бокова, что Клещов — «насквозь фальшивый человек», за которым «в издательство потянулись разные… личности». А самому Бокову заявляет, «как коммунист коммунисту»:

Вас, я знаю, мучит злое, мелкое чувство непроходящей обиды. Как это так?! Меня — большого человека! — поставили на маленькое дело. Но маленьких дел нет, это даже самым юным пионерам известно. А что касается вашей обиды… то ведь обижаться на партию — это самая доподлинная обывательщина.

Но вот в газете появляется возмутивший Бокова фельетон «Город-невидимка» («Тоже мне, Салтыковы-Щедрины!»), и он начинает активную борьбу с Усачевым, выдвигая против него политические обвинения: «Он хочет увильнуть от ответственности. Вот он и замаскировался под честного критика. Типичное двурушничество». Усачев же обвиняет Клещова в уголовщине, заявляя, что «документы сами не появляются на свет. Их составляют люди. А люди бывают разные. И от фальшивых людей идут фальшивые документы. Этот документ — фальшивый!».

Клещов обвинен в «подлоге в служебных документах с корыстной целью», что влечет срок до двух лет. Из долгих споров так и неясно, что уголовно наказуемое, кроме подделки протокола, Клещов совершил. Он сделал для Пустянского справку, что у того якобы двое детей, так что с него не вычли налог за бездетность, и пристроил куда-то для заработка с какими-то стишками для пионерского альманаха, рекламой для пищевиков… Вот и все «делишки». Но Усачев непримирим. В присутствии секретаря райкома он читает Клещову страстный монолог о «коммунистической морали»:

Вы насаждали в издательстве рвачество, нечистоплотное отношение к деньгам, махровую халтуру, а тут изображаете из себя железного борца с халтурой. Вы притащили в издательство литературную тлю, страдающую «выпадением совести», а говорите о моих «недостойных уловках». Вы лжете на каждом шагу и проповедуете правдивость.

Как и положено, все завершается «оргвыводами». Бюро райкома снимает Бокова и Клещова с работы, передает дело в отношении Клещова в прокуратуру, постановляет изъять из продажи злополучный справочник, а все убытки взыскать с Клещова в гражданском порядке, через суд. Криминализация сюжета оказывается настолько важным элементом сатиры, что уголовное измерение доминирует над моралью. На протяжении всей пьесы «проходимец» Клещов критикуется с точки зрения морали, но лишь до тех пор, пока сам не оказывается под ударом со стороны Усачева. Пусть он халтурщик, меркантилен, нечистоплотен в отношении денег и т. д., но все это еще не делает его сатирическим персонажем. Его нельзя назвать ни коррупционером, как Косточкина, ни плутом, как Ленского. Он вообще не смешон. Еще менее смешон его антагонист резонер Усачев. Мы имеем дело с номенклатурно-производственной пьесой, которую превращает в сатиру 1) заостренная, на грани абсурда, ситуация с исчезнувшим с карты городом; 2) двусмысленные афоризмы типа замечания Бокова об одном из своих коллег: «Он хороший работник. Но работник, а не руководитель. Руководитель — это, брат, не работник!»; 3) комедийный антураж — герой все время в пижаме и опекающая его жена-мещанка, носящаяся по сцене с градусником.

Пьеса Ленча (опять же, расписанный в лицах фельетон) именно своей типичностью указывает на основное противоречие сталинской «реалистической сатиры». С одной стороны, она основана на моральном обличении, с другой — апеллирует к Уголовному кодексу. Различие между моральным и уголовным осуждением сводится к фактору насилия. Вводя в формулу сатирического насилие и тем самым эстетизируя его, советская сатира раскрывает свою истинную природу. С другой стороны, превращая персонажа в мошенника лишь по соображениям морали, сталинская сатира возводила мораль в статус закона и криминализировала ее. Разрешение противоречия не входило в задачи этой сатиры. Напротив, прямая увязка наказания с насилием составляла самую ее суть. Потому сатира и называлась здесь «грозным оружием» и возрождалась под призывы «искоренять» и «выжигать огнем» недостатки. Пронизанный резонерством и морализаторством, сталинизм тем не менее ни в чем не полагался на «голую мораль». Напротив, мораль и логика работали здесь исключительно в качестве своего рода капкана, в который загонялся обреченный на «искоренение» и «выжигание».

Апелляция к Уголовному кодексу была также результатом своеобразного компромисса. Поскольку бюрократ, будучи продуктом номенклатурной системы, не мог превращаться в полноценного врага (это