Ткань Ишанкара - Тори Бергер

В четырнадцать Макс наконец-то признался маме, что умеет колдовать. Мама долго не верила, строго смотрела на него поверх очков и укоряла тем, что не дело взрослому парню прикрывать свои неудачи детскими выдумками, но Макс был настойчив, так же, как и когда отстаивал перед дедом свое право носить порванные джинсы, обтягивающие тело футболки и железные, похожие на ошейники, браслеты. Когда Макс устал убеждать маму в том, что не врет, он просто начал доставать из воздуха все, что попадалось под руку в Арсенале. Мама какое-то время молча наблюдала, как увеличивается гора вещей, среди которых были футбольный мяч, бисерные фенечки, учебники по химии, деревянные мечи, ключи неизвестно от каких кладовых и даже старый выпуск «Плейбоя», а потом медленно села в кресло, перекрестилась и поблагодарила Бога за то, что ее сын маг, а не гей, как думал, глядя на странности внука, дед.

Макс всегда знал, что он не такой, только не знал, как это называется. Он пообещал себе подумать об этом потом, после того, как сходит на танцы с девчонкой, сидящей за соседней партой.

Когда Максу исполнилось шестнадцать, он абсолютно точно знал, что больше всего на свете маме хотелось собрать волосы в хвост, надеть джинсы и туфли без каблука и сбежать из дедова дома к отцу, туда, где были большие полярные звезды, нехоженые леса и деревянные времянки, но что-то всегда держало ее на месте, заставляя мучиться каждый божий день, безукоризненно играя роль послушной младшей дочери. Макс думал, что она остается тут из-за него, и всей душой мечтал поскорее поступить в университет и переехать жить в Ишанкар, и тогда, ему казалось, мама наконец-то обретет свободу, которой тайно жаждет всю свою жизнь. Но когда наконец-то он перешагнул порог дедова дома, чтобы никогда в него не вернуться, как-то тихо и незаметно умерла бабушка, маме пришлось остаться, и Макс с ужасом осознал, что ни он сам, ни мама никогда не смогут освободиться от этого гнетущего дома, нелюбви к простым карандашам и дедовой тяжелой руки.

Макс приезжал домой по двум причинам: чтобы увидеть маму и позлить деда. Когда его визиты совпадали с визитами тетки, они вдвоем с удовольствием нарушали все установленные дедом порядки. Мама расстраивалась и, как и в Максовом детстве, уходила с дедом в его кабинет, но никогда открыто им не возражала. Макс полагал, что мама испытывает двойственные чувства: с одной стороны она была рада, что хоть кто-то на этом свете может возразить деду, а с другой привычная роль идеальной дочери заставляла ее молчаливо принимать сторону отца. Макс никогда ее за это не осуждал.

Когда Максу стукнул двадцать один, дед наконец-то заметил багровую саламандру на его лопатке. Макс думал, что деда разобьет паралич, и по-настоящему за него испугался, но дед собирался пережить и Макса, и его еще не стоящих в плане детей. Он снова обозвал Макса девчонкой, теперь уже упирая на его нездоровую страсть к украшательству, и как бы между делом в гневе обронил, что Макс наверняка все еще не познал женщины. Макс с чувством леденящего душу и щекочущего нервы удовлетворения ответил, что относительно женщин, в отличие от мужчин, так оно и есть. Дед задохнулся от неожиданности и так и не найдя, что сказать, скрылся в кабинете. Тетка одобрительно похлопала его по плечу, будучи абсолютно уверена, что Макс просто поиздевался над семейным тираном, но Макс впал в раздумье. Он, конечно, познал женщину, и даже не одну, но это не приносило ему облегчения или душевного равновесия. Он размышлял бы над этим еще долго, но мама тихонько вошла в его комнату, села напротив и посмотрела на него так, как еще никогда не смотрела, и Макс подумал, что не может позволить ей прожить всю оставшуюся жизнь с такой тоской в глазах, и на ее вопрос, правда ли все это, ответил: «Конечно же, нет!».

Впервые в жизни Макс не мог определить соврал он или сказал правду.

Последние года три мама больше не носила шпильки, коротко постриглась, сменила очки на линзы и все больше свободного времени проводила со своей сестрой, которая наконец-то подписала с дедом хрупкий мир, вернулась домой и теперь вела театральный кружок в маминой школе. Мама так и не научилась сносно готовить, единственное, что у нее хорошо получалось, это всякого рода коктейли. В город вернулся отец, он больше не ездил на север за чудесными цветными кристаллами, а работал старшим научным сотрудником в местном музее. Он купил двухкомнатную квартирку в панельном, советской постройки, доме, и мама наконец-то перебралась к нему, оставив деда и тетку решать свои противоречия один на один. Макс навещал отца и маму почти каждые выходные, он словно пытался нагнать упущенные в детстве дни такого простого и незатейливого счастья. Иногда Макс заходил к деду, они пили чай в ветшающей гостиной, и Макс все ждал, когда же дед спросит о том, что до сих пор не давало ему покоя. Макс хотел признаться, что тогда просто не сдержал гнев, но дед молчал, словно не было того разговора, который подкосил его безжалостно и беспощадно, а Макс все никак не мог найти в себе силы, чтобы поднять эту тему первым. Они говорили о чем угодно другом, кроме так желанных дедом правнуков, тетка загадочно щурилась и пряталась за книгой с пьесами Брехта.

Мама с каждым днем обретенной наконец-то свободы улыбалась все больше, и вскоре морщинки с ее лба переместились к уголкам глаз.

Макс боялся думать о том, что будет с ними всеми, когда мамы однажды не станет…

Алекс долго подготавливал себя к встрече с человеком, которого его сестра называла не иначе как «сэр», и слово которого было для нее сильнее, чем его, и, возможно, сильнее маминого. Он даже представить не мог, что его сестра, считая это нормальным, кому бы то ни было будет кланяться в пояс. Сам он никогда бы так делать не стал. Сестра мало рассказывала про хет Хоофта, но из того, что Алекс слышал, он сделал вывод, что она его чуть ли не боготворит, и это тоже казалось ему странным: она в отличие от подавляющего большинства первоклашек никогда не испытывала любви даже к первой учительнице. Алекс подозревал, что сестра переносит на ’т Хоофта свою нереализованную любовь к отцу, и когда он сказал ей об этом, она печально усмехнулась и никак его наблюдение не прокомментировала.

Салто ни разу не рассказывал об Ишанкаре ничего хорошего, и хотя он прямо никого из ишанкарцев в злодеяниях не обвинял, у Алекса сложилось впечатление, что Ишанкар погряз в интригах и заказных убийствах, жил по своим понятиям и плевал на весь остальной магический мир, называя свои действия красивым сочетанием «Дар Элайя», которому с точки зрения Салто в русском языке было эквивалентно понятие «беспредел». Алексу было страшно, что его сестре уготовано место прямо в центре этого клубка змей, но больше всего его пугало то, что сестра считала, что в словах Салто нет и доли правды, называла Дар Элайя искусством и наверняка сама уже давно играла в эту чудовищную ишанкарскую игру. Правда, о сэре ’т Хоофте Салто ни разу негативно не высказался и даже признал, что испытывает к нему уважение, а ненавидит скорее по инерции, потому что считает всех некромантов адским отродьем.

Ксандер же ничего плохого о ’т Хоофте не говорил, и вся та грязь, которую Салто выливал на Ишанкар, вызывала у него раздражение. Они громко спорили, но каждый все равно оставался при своем мнении. Ксандер вообще считал, что понятия хорошего и плохого каждым магическим университетом трактуются по-своему, и обвинять Ишанкар в том, что у них есть собственное понимание добра и зла, просто некорректно. Салто внутренне соглашался, но выразить это вслух так и не решился, продолжая настаивать на том, что даже при всем этом Ишанкар является обителью ереси и мракобесия. Ксандер возражал,