Ткань Ишанкара - Тори Бергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так, вы оба, подъем, – приказал Сэл Ксандеру и Тайре, встал с кресла и размял кисти, видимо, по привычке. – Препарата у Макса в Му-и-Ране на всех хватит. Ксандер успеет вспомнить старое, а тебе придется срочно осваивать новое!
– За сорок минут? – не поверила Тайра.
– Будешь медлить – будет и того меньше! – заорал Сэл.
– Мне переодеться надо. Я же не могу в суд в джинсах пойти.
– Минуту даю! – и он повернулся к Горану и Максу. – А с вами встретимся в зале. И тоже переоденьтесь! И бусики снять!
Макс недовольно фыркнул и отвернулся.
…Снег все падал и падал. Тайра медленно шла по улице, потому что сил идти быстрее просто не было, хотя домой хотелось ужасно. Она выбирала те места на снегу, где еще никто не успел пройтись, хрустела снежинками и иногда оглядывалась назад, на оставленную собой цепочку следов. По краям бульвара уже зажглись фонари, и город тонул в синих сумерках, расцвеченных желтыми фонарными огнями. На душе скреблись кошки.
Смотреть на разорванные нечеловеческие тела было жутко, а когда они начали двигаться, Тайра не упала в обморок только потому, что вообще не могла пошевелиться. Но Горан потом сказал, что она была невозмутима, как хет Хоофт, от чего жутко стало де Гранжу и суду в целом, а они с Максом и сэром Котцей испытали гордость. Тайра успела парой слов перекинуться с Гиваршем, но больше всего ей хотелось увидеть сэра ’т Хоофта, отпустить которого должны были около часа назад. Ей хотелось, чтобы он снова закрыл ей глаза своей ладонью, обнял и погладил по голове, чтобы все эти ужасные двое суток стали просто опытом и больше не причиняли боль.
Хидамари за весь день не удостоила ее ни единым словом, и это было даже еще хуже, чем изуродованные тела в Шато д’Эвиан. Она, конечно, и раньше ссорилась с Хи, но в этот раз все было по-другому, поскольку причина была не в глупом девчоночьем противостоянии, а в принципиальном вопросе. Тайра пообещала себе, что ни за что не подойдет к Хидамари первой: в конце концов, это Хи начала эту ссору.
Подъезд встретил как обычно – перегоревшей лампочкой и запахом кошачьих меток, Тайра медленно поднялась по ступенькам и открыла дверь, стараясь повернуть ключ как можно тише, чтобы не разбудить маму, которая наверняка спала после полуторасуточного дежурства.
В прихожей и в зале горел свет. Тайра скинула на пол сумку и разделась. Форменные брюки были почти по колено мокрыми от моментально растаявшего в тепле снега. Тайра прошлепала к залу и уже собиралась, не заходя в него, протянуть руку и выключить свет, но в зеркалах оставшегося от бабушки серванта увидела знакомое отражение человека, которого сейчас тут просто не могло быть. Сердце замерло, словно перед падением. Тайра заглянула в гостиную.
Возле окна, скрестив руки на груди, стоял сэр хет Хоофт. Горан сидел на диване, и Тайра поняла, что он только что отложил в сторону какой-то из маминых медицинских журналов, который пролистывал до ее прихода. Ксандер занимал кресло, в котором совсем недавно сидел Сэл, и сосредоточенно разглядывал узор на ковре. Когда она вошла в комнату, все трое оглянулись в ее сторону.
Наставник расцепил руки и подошел к ней, остановившись в одном шаге, и Тайра увидела под его безупречно сидящим темно-серым пиджаком идеально белую сорочку. Тайра застыла взглядом на этом белом цвете, но потом заставила себя оторваться и посмотреть ему в глаза.
– Что…? – полушепотом спросила она.
Сэр ’т Хоофт не ответил, и в доме было так тихо, что наверняка можно было бы расслышать тиканье старинных бронзовых часов в маминой комнате. Но часы молчали.
Тайра, еще не до конца осознавая, что все это происходит с ней, медленно опустила глаза и снова уперлась взглядом в идеальную белизну его сорочки. Йен протянул руку, погладил Ученицу по голове, а потом шагнул навстречу и крепко прижал ее к себе.
Форточка с шумом распахнулась, и в комнату вместе со сверкающими льдинками ворвался холод.
Лучший человек на земле
Год 41-й ректорства сэра Котцы, весна
Алекс сидел неподвижно уже минут десять, положив руки на стол и уставившись в рисунок на покрывавшей его клеенке. Кофе остыл и уже не пах, чайная ложечка лежала рядом с кружкой, а он даже не видел, как сестра подала ее, неразмешанный сахар тяжело осел на дне. Сестра сидела на табуретке напротив, прислонившись спиной к стене и разглядывая свое изображение в зеркале над мойкой. В доме было так тихо, что было слышно, как за стеной подвывает полуслепая кривоногая соседская собачонка, которую хозяева в очередной раз оставили дома одну.
Он никогда не чувствовал себя таким одиноким, как тогда, когда остался один на один с сестрой и понял, что по большому счету ему нечего ей сказать. Он был не в силах ее утешить или обмануть какой-нибудь заведомо ложной, но дивной историей про ангелов и про то, что мама когда-нибудь вернется, но самое странное заключалось в том, что это не ей, а ему самому были нужны эти слова про ангелов, возвращение и бесконечную любовь, которую в этом мире никто и никогда больше не сможет ему подарить. Это он был маленьким мальчиком, детство которого кончилось раньше, чем зажатый в руке леденец, и теперь вместо него была простая безвкусная сосулька, которая неумолимо таяла, успевая заострившимся краем ранить язык, потому что малыш все никак не мог поверить в произошедшую перемену и продолжал лизать ее, снова и снова причиняя себе боль. Алекс впервые за всю жизнь почувствовал, что по-настоящему никому не нужен, что мир не просто большой, а до неприличия огромный и до боли пустой, и в этом мире теперь не было дома. Была квартира, в которой он вырос, но в ней больше не пахло печеными пирожками и горячим какао, и эти стены стали просто стенами, и Алекс навряд ли бы вернулся сюда еще раз, если бы тут не оставалась сестра.
С того ужасного дня, когда его представление о мире и населяющих его людях перевернулось с ног на голову, прошло уже почти полгода, и все это время Алекс пытался привести мысли в порядок и убедить себя в том, что «не может быть» – это всего лишь слова, которыми так удобно прикрываться от всего, чего не можешь понять или принять. Он никогда по-настоящему не верил, что когда-нибудь настанет день, когда мамы больше не будет, но это «не может быть» уже свершилось, а значит, весь остальной абсурд тоже имел право на существование.
Алекс ощущал себя человеком, после многих лет нежизни вышедшим из комы. Он вроде бы и не покидал этот мир, и люди, которых он знал и любил с самого детства, всегда были рядом, и хотя он не видел их лиц и не слышал их голосов, он был уверен, что стоит ему открыть глаза, и жизнь начнется сначала, знакомая, привычная и никогда на самом деле по-настоящему не кончавшаяся, но ни один из врачей не позаботился о том, чтобы облегчить его возвращение. Поток событий хлынул на него, как река в половодье, его закрутило и понесло вперед по течению, смешивая в воде с кусками бетона, камней и вырванных по пути деревьев, а потом, как ненужную игрушку, выбросило на берег. Мир оказался незнакомым и абсолютно чужим. Алекс помнил, как однажды, когда он еще только переехал в Германию, Ксандер повел его на спектакль. Алекс давно забыл его название, он даже не мог припомнить, чем он кончился… Он помнил только, что все крутилось вокруг очнувшейся после пятнадцатилетнего сна бабушки большого семейства, которая понятия не имела о том, что Берлинской стены, как и ГДР, больше не существует, и искренне продолжала верить в эти светлые несбыточные идеалы, пока ее семья, пряча от нее телевизор и утренние газеты, со смехом и слезами пыталась
