Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

реальному комментарию: достоверен ли у Шолохова быт донского казачества. Такому подходу противостоит вся литература. Достоверность описаний – не истина, открываемая искусством. Завистливое замечание Бунина, что в русских имениях не было вишневых садов – пример упрека не по адресу. Истина – в проницательном постижении человеческих отношений и переживаний, поэтому Гамлета можно переодевать в одеяния какого угодно времени. Шекспиром он помещен не во времена и не в обстановку источников пьесы, истина трагедии самопознания выражена в шекспировских словах о жребии человеческом. Истина «Тихого Дона» – в постижении братоубийства, результат получен с энергией шолоховской, известной из его ранних «Донских рассказов».

Помогали писать редакторы? Возможно, ну и что? Чужие заготовки, изменения, исправления, искажения не мешают читателям читать «Тихий Дон» в каком угодно издании, даже изуродованном конъюнктурной правкой. Шолохов устоял под бурей рока и сохранил важное читателям. Сохранил в меру, которую на примере Толстого определил Константин Леонтьев: читаем и верим, что чувствует женщина и как соображает лошадь. Если это написано убедительно, остальное для читателей и неважно, а подоплека – для исследователей. Т. С. Элиот из второстепенного декадента сделан первостепенным модернистом рукой редактора – Эзры Паунда. Как сделан, изучают исследователи, о существовании редактора любители паунд-элиотовской зауми и не догадываются.

«Чтобы врассыпную разбежался…»

Маяковский.

Шолохова разоблачить? Взяться бы прежде за писанину, что у нас читалась и прославлялась! О роли редакторов, литзаписчиков, переводчиков, сыгравших творческую роль в создании советской, особенно многонациональной, литературы, говорили и, кажется, говорить продолжают, но к изучению и не приступали. А сколько было создано писателей! Не меньше, чем в пушкинскую эпоху, когда развилась литература, созданная авторами-призраками. Это обнаружила Антония Борисовна Гляссе: «записки», «мемуары», «исповеди» – литературные подделки, авторское имя – вывеска, что на свой лад процветало и в наше время. Эпизод у меня на глазах: жалуется пришедшая в библиотеку старушка – пытаются ей всучить номер журнала с продолжением без начала. Старушка сопротивляется, требуя предшествующий номер. «Бабка, – говорит библиотекарь, – бери что дают, не то и этого не получишь». О том произведении, которое читали нарасхват, с вожделением ожидая продолжения, в писательской среде ползли слухи, о чем я услышал от своего заместителя по «Вопросам литературы», Евгения Ивановича Осетрова, литературоведа, критика, коллекционера-книжника, знавшего современный литературный мир. Е. И. мне рассказывал, что автор не расплатился с машинистками. Почему? Не знал, за что платить, популярное произведение возникло без его ведома, хотя и под его именем. Подставное авторство практикуются повсеместно, но нигде сфабрикованные «авторы» не фигурируют с таким сознанием собственного творческого достоинства, как фигурировали у нас. Возомнившие о себе литературные создания наших Франкенштейнов пожинали не заслуженные ими лавры[198]. Приходилось мне читать рукописи беспомощные, давал отрицательные отзывы, но те же рукописи появлялись в печати преображенными. Печатался я в тех же издательствах, и знал: там за тебя редакторы выгладят, машинистки твои ляпсусы исправят.

Дожидался я своей очереди на приеме у редактора Елены Ивановны Володиной, которая пыталась очередному автору объяснить, что писать он не может! У самой дрожали руки от волнения, а на столе перед нею лежала черная от сплошных поправок машинопись. Руки у редактора дрожат, автор – невозмутим. Выслушал и говорит: «Вы и перепишите». На то и редактор, а он – автор. Прижилась в нашем литературном мире категория убежденных – их дело творить, а редактор (или переводчик) за них напишет. Не видел бы, не слышал бы я таких «творцов», не поверил бы, что они существуют.

В нашей семье мне выпало стать третьим поколением печатавшихся, и я видел, как менялась психика авторов в их работе с редакторами. Деды не представляли себе, что ими написанное надо ещё править и тем более переписывать. Литературная деятельность отца проходила на три четверти у меня на глазах, и я знаю, каких усилий ему стоили его статьи и книги, основной внутренний мотив стараний – ответственность: спросят за каждое неаккуратное слово. А я при первом соприкосновении с печатью пережил «детскую травму». После окончания школы мне велели написать заметку для «Пионерской правды». Старался я сколько мог, писал и переписывал, черновиков не сохранилось, помню рефрен: «Этим я обязан школе». Но зря старался – в газете не появилось ни рефрена, ни остальных моих слов, ни одного, под моим именем оказался напечатан другой текст. Не мне судить, лучше или хуже написанный, – не мой. С той поры в душе моей поселился страх: что ни напишу, окажется исправлено, переписано или вовсе заменено. С годами, конечно, страх поубавился, но не утих совсем. В бесцензурные времена почти исчез, а все-таки тревога теплится: править не станут, но возьмут и что-нибудь вычеркнут или вставят, раньше приходилось опасаться цензуры, но тебе вычеркнутое показывали, иногда и объясняли, почему вычеркнули, а теперь вычеркивают по своему усмотрению, меняя смысл тобой написанного. Так что я понимаю, хотя не разделяю мнения Сергея Довлатова, предлагавшего упразднить редактуру. Разве не редакторша вывела в литературные люди самого Довлатова? Всюду и особенно в строгих советских условиях редакторская роль становилась соавторской. Чтобы какая-то эстетически чуткая тетя получила пришедшую самотеком рукопись бывшего лагерного охранника и «с колес» послала в печать – не рассказывайте. Другие редакторы, видимо, оказывались преимущественно цензорами, и Сергею Довлатову, наверное, пришлось от них немало слышать о том, что надо изменить, сократить, и вовсе не писать, но то были люди подневольные. Правда, он же, Довлатов, у меня вызывает опасения: не приемлет тургеневские описания природы и тургеневских женщин, так что дай Довлатову власть редакторскую, стилист-свободолюбец поучил бы всякого и каждого, как надо писать.

У советских редакторов развился синдром переписывания. «Всякого пишущего надо, подлеца, править!» – привычное настроение у редакторов наших времен. Чесотка исправлений и сокращений начиналась замечанием: «Неясно, что вы хотите сказать – проясните». Затем: «Уточните» и наконец: «Снимите». Жертвой вредной профессиональной привычки стал сам Фадеев, опубликовано его письмо директору Госиздата: получил глава писателей от редакторов свою рукопись насквозь переправленную, возопил лидер литературы, воззвал к начальству. То была мания редактирования, издательское производство, и как у всякого производства, существовал план. Плановость распространялась даже на корректорские знаки. Случалось слышать: «На правку внимания не обращайте, это – для плана». Мой отец, хронологически первый профессор книговедения, получил верстку своей статьи, покрытую корректорскими значками, словно молодая редакторша показывала свою профессиональную подготовленность. «Кто же вас учи…» – отец хотел, было, возмутиться и – узнал свою бывшую студентку.

Однако без редактора не имели бы мы романа «Война и мир» таким, каким мы его читаем. В этом случае редактор, Николай Николаевич Страхов,