Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смешно думать, будто «Тихий Дон» написан Крюковым. Чтобы так думать, надо Крюкова не читать, либо лишиться критического чутья: всё равно, что говорить, будто «Герой нашего времени» написан Марлинским. Но написанное Крюковым послужило в числе источников «Тихого Дона» – в этом, мне кажется, едва ли нужно сомневаться. Непосредственные источники «Анны Карениной»: роман «Княгина Инна», написанный теткой Толстого, «Женщина, которая посмела» Гранта Аллена и, наконец, «Мадам Бовари». Толстой не опасался упреков в подражательстве. Он следовал, подчас дословно, Диккенсу (ср. первые страницы «Воскресения» и «Холодного Дома»). Источники не умаляют толстовских достоинств произведений Толстого. Если бы в «Тихом Доне» выделить шолоховское, то не потускнели бы ни слава романа, ни репутация автора: энергия в книге шолоховская.
«За художественную силу и нравственную стойкость, с какой писатель в своей Донской эпопее отразил исторический этап в жизни русских людей» («For the artistic power and integrity with which, in his epic of the Don, he has given expression to a historic phase in the life of the Russian people»).
Нобелевский Комитет о присуждении премии Шолохову[196].
Нашу «бескомпромиссность» Нобелевский Комитет передал словом integrity, обозначающим цельность, честность, духовную стойкость – основа истины. Лишь об этой книге, после «Войны и мира», можно сказать как сама жизнь. «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Записки охотника», «Дворянское гнездо» и даже «Анна Каренина» – литература, великая литература. «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» – проницательность великого ума. «Война и мир» – жизнь, причем, это увидели и определили со стороны, на Западе с подсказки Тургенева, когда в России того ещё не видели. И «Тихий Дон» оставляет впечатление за пределами самых лучших слов, которые, кстати, часто далеко не лучшие и порядок слов не образцовый.
Шолохов – Стаханов советской литературы, а вместе со Стахановым, как известно, трудилась целая бригада, но слышал я от людей, достойных доверия: Стаханов и сам был орёл. О Шолохове говорили то же самое, добавляя: «Пленённый орёл». На меня, хотя говорил я с ним лишь по телефону, произвёл он впечатление двух человек. Один – орлиного полёта, острый и полный энергии. Другой – смурной, трясина, но то были телефонные разговоры, откликнуться на приглашение Михаила Александровича прийти и разделить с ним компанию я не решился: на руках у меня были иностранцы.
Не удалось повидаться с Шолоховым, но во время симпозиума «Фолкнер и Шолохов», проходившего в станице Вешенской, нас представили его вдове. У супругов Шолоховых был, видно, культурно-неравный брак, характерный для революционного времени, как у Раскольникова и Ларисы Рейснер или у персонажей пьесы Эмки Манделя «Однажды в двадцатом». От Ермолаева я слышал: сейчас создается Шолоховская Энциклопедия, Герман Сергеевич пишет три статьи. О чем, я не спрашивал, уж наверное о проблемах авторства и текста, едва ли он станет писать о жене. А надо бы написать о Марии Петровне Громославской, спутница жизни творческая. Нет, не случай Дика и Мэри Френсисов, когда жена в самом деле писала под именем мужа, обрабатывая его материал, и результатом сотрудничества (несомненно сотрудничества) являлись умело написанные повествования от лица жокея, владевшего хлыстом – не пером. Как Мария Петровна помогала мужу? Приобщила к своей среде. Внук крепостного крестьянина, сын торговца скотом вошёл в семью образованных казаков, его спутницей жизни стала казачка, обладавшая умом обработанным, развитым, присутствие такой личности при одаренном муже не могло быть пассивным. Первая жена Баланчина, балерина-москвичка Тамара Гева, которую он за границей оставил, сыграла роль в его формировании. В её московской высококультурной семье будущий балетмейстер успел своего рода школу пройти, умом, сколько сумел, изощрился, впрочем, не больше того. Баланчин вытравил из балета эмоциональность, превратив танец в гимнастику, сообразил, на кого работает. Джекоб Д. Бим, Посол США времен холодной войны, нашел, что американский балет, созданный Баланчиным по ранжиру Фокина, лучше чем Bolshoi Ballet, мнение соответствует национально-политическим пристрастиям и выражает тот патриотизм, которому удивлялись и Френсез Троллоп, и Алексис де Токвиль, и Ральф Уолдо Эмерсон, и Джеймс Фенимор Купер: ничего лучше нас и лучше, чем у нас, быть не может. А удивлялись визитеры и отечественные авторы, потому что страна великая, а жители страны по-детски себялюбивы и обидчивы[197].
Совершившие социальный подъем такие фигуры, как Шекспир, Чехов, Шолохов, поднимались вместе со своей средой, запасаясь прежде им недоступным культурным багажом. Григорович преувеличивал, говоря, будто он «открыл Чехова», но Чехов, высокоодаренный провинциал, сын лавочника, оказался среди столичных писателей уровня Григоровича, что и сформировало молодое дарование. В наши дни на меня накинулись, когда привел я выдержки из шукшинских произведений: правдиво, но плохо написано! Василий Шукшин – дарование без умения. Если бы, подобно Шекспиру или Чехову, попал Шукшин в дренированную литературную среду… Такой среды не существовало. Шекспир, гениальный малый из «сердца Англии», заштатного городка, очутился в кружке пишущих]аристократов. Довер Уилсон утверждал, что Шекспир не был «законченным гомосексуалистом», а был ли не законченным, спрашивать я не решился. Важно, что парень осмотрелся, наслушался, не зная языков, начитался в переводе ещё неизданное, но ходившее в узком кружке по рукам, скажем, «Опыты» Монтеня.
В далёком будущем, когда многое окажется снесено могучим ураганом времени, исчезнут нынешние подпорки из пристрастий и организованных мнений, а что останется, то будет стоять на собственных ногах, тогда такие фигуры, чудо-богатыри нашего времени, пришедшие на смену классическому чеховскому «нытью», выдающиеся природные дарования,
