Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

не то, что показано. Проверено мной на студентах, так и говорили: «Это – про богатых», значит, к ним, ко всякому и каждому, отношения не имеет, будто надо быть королем или по меньшей мере принцем, чтобы сочувствовать Лиру или Гамлету[201].

Мои ближайшие нынешние соседи, окно в окно, назвали своего кота Аттикус – именем главного героя «Убить пересмешника». Любят они кота, словно родственника, для них фильм по книге – незабываемое событие. Не читали книги, переосозданной автором в соавторстве с редактором, не станут читать и вдруг появившегося оригинала, так и сказали: «Это для интеллектуалов». Черный, словно сошедший со страниц Эдагра По, Аттикус появляется на ежедневной утренней прогулке одновременно с тем, как я сажусь за свой компьютер. Пройдясь по крыше с грацией пантеры, кот усаживается на балконе прямо перед моим окном и, не шевелясь, всматривается в меня злыми зеленоватыми глазами, вроде видит во мне врага, пытающегося лишить его романтического ореола.

Понятно, почему Харпер Ли в свое время от опытного редактора услышала, что её первозданная рукопись, конечно, не может быть издана. Читатель, ознакомившийся с авторским вариантом, нашел в нем «гораздо больше говорящего о мире, в котором мы живем, чем известная нам книга» (из журнала «Тайм»). Зато вселяющее оптимизм произведение, созданное совместными авторски-редакторскими усилиями возымело невероятный успех, принесло автору признание, славу, правительственные награды и богатство, читатели нашли в книге то, что хотели найти, согласно с их представлениями о том, какими должны быть хорошие люди и как должна складываться счастливая жизнь.

Харпер Ли восприняла собственный успех иначе, слава сделала её затворницей, молчальницей, автором единственной книги. Награжденная двумя Президентами США, она, принимая награды, отказывалась произносить ответную благодарственную речь. В молодости написала то, что считала нужным написать, и было ей сказано, что написанное не годится, зато отредактированное другой рукой и опубликованное под её именем стало общепризнанным. В порядке самозащиты некоторые выросшие на переботанном варианте читатели не находят между двумя вариантами существенной разницы. Нет, «Иди и поставь сторожа» нельзя считать ни предшественником, ни продолжением «Убей пересмешника». Первоначальная книга адресована другим читателям, серьезная и смелая настолько, что и теперь многих приводит в замешательство. Мой друг Джон Стерн, историк, с которым мы вместе преподавали в Адельфи, признался, что первоначальный вариант его потряс и ранил, хотя профессор Стерн – один из тех, кого мои соседи сочли бы интеллектуалом. Читатели «Убить пересмешника» и тем более зрители одноименного фильма оказались недовольны авторским вариантом, можно сказать, оскорблены в лучших чувствах. Вообразите вариант «Как закалялась сталь», заканчивающийся разочарованием Павки Корчагина в коммунизме![202] Против печатания «Иди и поставь сторожа» возражали родственники писательницы, но Харпер Ли на исходе своей долгой жизни всё же дала согласие на публикацию обнаруженной рукописи. Её опасное решение, грозившее приуменьшить и даже разрушить её славу, напоминает аналогичные поступки – предсмертное выступление литературного теоретика Рене Уэллека, последнюю публичную лекцию скрипача-виртуоза Исаака Стерна, и решение консультанта Пентагона Пола Джонстона отдать в печать свои мемуары, когда дни его были сочтены. Родственники консультанта не спешили, и книга «Взаимоуничтожение и безумие» увидела свет не раньше, чем автор покинул сей мир. Вскоре после выхода «Иди и поставь сторожа» Харпер Ли скончалась в доме для престарелых. Такова история сотрудничества автора с редактором, завершившаяся успехом книги и затворничеством автора.

Без редактора погиб богатейший автобиографический материал ветерана войны Георгия (Юрия) Курбатова. Мы с Юрой познакомились незадолго до его безвременной кончины. Работал Юра сценаристом на телевидении, у него с успехом шли серийные передачи о милиции, а война ему не давалась. Служивший в разведке с четырнадцати лет до конца войны, однополчанин Зои Космодемьянской «Юрка-москвич» владел кровоточащим опытом фронта, а выразить им пережитое не мог. Пробовал писать, и впечатление было такое, будто написано начитавшимся нашей военной прозы, однако войны не видевшим. Из того, что Курбатов рассказывал, был эпизод, который, я думаю, сняли бы редакторы и не пропустила бы цензура. Рассказанное Юрой меня поразило, прямо скажу, болезненно. У меня, современника, основа воспоминаний о войне – взаимная бесчеловечность. Могло ли быть иначе? Ответом на вопрос явилась улыбка, пробежавшая у Юры по губам. «Видим, – заговорил Курбатов без предисловий, – немцы идут в разведку, пропускаем их – завтра нам идти, и они нас пропустят». Такой мотив резанул меня по сознанию, как американцев возмутило в первоначальном сочинении Харпер Ли признание неискоренимости расизма у хороших людей. И если писательница не смогла воплотить свой собственный замысел с убедительностью, так и друг мой, я думаю, не осилил бы повествования подобной сложности. Ведь создатели нашей военной прозы, когда оказалось цензурно позволено, перевели патриотизм в елейную набожность.

Творческая драма, которой я оказался свидетелем и участником: попытка издать роман автором, которому я многим обязан. Это – выправивший до удобочитаемости английский моих «Confessions» Джон Шеррилл. Даже записочки его сохраняю. Мой американский ментор одарен языком, по-моему, как Д. Г. Лоуренс. А что писательски значит Лоуренс, объяснил мне начитанный англичанин: «Лоуренс пишет Взошло солнце, и мы видим восход, будто никогда восходящего солнца не видели». Магия живого слова – этим обладает Джон. Любитель плавания под парусом, он начал писать для морского журнала, и его заметки тут же вызвали читательские отклики, у него образовался круг поклонников: пишет про такелаж и читается само собой, даже если сам ты большой воды не видел и не имеешь понятия о том, что такое «травить». Но одаренный живым словом оказался неспособен осилить целого повествования и взялся не за свой жанр, а редактора возле него не было. Когда у меня связи ещё сохранялись, сотрудник крупного американского издательства, по моей просьбе, согласился прочесть его текст, и Джон получил подробный разбор своего политического (!) романа с рекомендациями. Профессиональные советы сводились к одному: писать вы можете, но скомпонуйте, как следует, и пропишите текст по-настоящему. Если бы у Джона хватило терпения выполнить редакторские советы, он давно, я думаю, стал бы признанным прозаиком. Но Джон допустил ошибку, часто допускаемую: выбрал не свой материал. Что ему политика? Умея писать, писал не о том, о чем был способен написать: участь оставшегося сиротой после того, как в их дом ночью вломились грабители, прикончили родителей, но не тронули ребенка, лежавшего в своей кроватке. Джон подозревал, что отец был связан с торговлей наркотиками. Словом, готовый сюжет, а он взялся за политику. Надежды я не теряю. Вдруг ему напишется! Перечитываю его записки: «Зайду завтра утром». Могу и я это написать, но пишет Джон, и я вижу начало следующего