Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Вот случай с классиком. Для «Библиотеки Всемирной литературы» я подбирал и комментировал произведения Киплинга и Оскара Уайльда[203]. Прочитав мое предисловие и примечания, довольно пространные, наш редактор со вздохом сказал: «Всё-то вы объяснили и ничего не объяснили». А как быть? Невозможно было произнести вслух причину суда над Уайльдом. Ничего удивительного: в это же самое время издательство Академии Наук в серии «Литературные памятники» выпустило «Цветы зла» Бодлера, и в комментариях не нашлось места для слова декадент. Но у англичан уже стала доступна пятьдесят пять лет пролежавшая под замком тюремная исповедь Уайльда. Из этого документа в своё время душеприказчиком писателя Робертом Россом была опубликована примерно половина под названием De Profundis («Из бездны»). Мой редактор согласился включить исповедь целиком. В этом выборе я не раскаиваюсь, но не перестаю размышлять, сравнивая целое с фрагментом. Вся исповедь Оскара Уайльда – на двести страниц письмо интимному другу, выяснение отношений, склочные дрязги, не картина человеческих отношений, а вываленные на бумагу чувства, какие попало. Между тем фрагмент – это литературное произведение общечеловеческого значения, смысл которого – конфликт таланта с толпой. В письме слова всё те же, тот же неподражаемый слог, способный лететь, паря над бумагой, но когда этим слогом сводятся личные счеты, читать тяжело и скучновато, и те же слова в границах фрагмента летят, выражая истину об искусстве. Роберт Росс, ограничившись отрывком, проявил понимание. Ему приходилось считаться с цензурой нравов, опубликовать весь текст означало попасть под суд, что и произошло с автором. Росс послушался профессионального совета, опытный советчик подсказал ему заголовок и высказал общую мысль: творец в цепях. Росс не тронул ни слова, как из ореха вылущил ядро, подтверждающее, что тюрьма, по словам Достоевского, может писателю пойти на пользу. Пространному исповедальному тексту на пользу пошли сокращения, сделанные редактором. Кто скажет, что полный текст интереснее, я бы ответил: «Другой интерес – познавательный, не читательский».

Авторская-редакторская-издательская история, которой мне приходилось заниматься, – Томас Вулф и его романы, в первозданном виде – тексты, неудобопубликуемые по объему и неудобочитаемые по композиции. «Томас Вулф – творение редакторов», – возник и некоторое время существовал стойкий слух, как всегда, с долей истины. У меня была возможность расспросить наследника семейной фирмы «Сыновья Чарльза Скрибнера», выпустившей первый, самый известный и лучший роман «Оглянись на дом свой, ангел».

Редактор Максвел Перкинс, оценивший авторское дарование и ясно видевший неуемность текста, вычленил и напечатал в журнале фрагмент. В дальнейшем автор, осознавший, что от него требуется, занимался саморедактурой под наблюдением или, как выразился издатель, в присутствии редактора. Романы Томаса Вулфа, изданные посмертно, особая история, но литературно те романы, при всей содержательности, это не первый роман, созданный под редакторским наблюдением, другие романы и были скомпонованы в другом издательстве.

В юбилейный год, столетие Томаса Вулфа, Университетское издательство Южной Каролины, его родного штата, выпустило полный текст авторского варианта первого романа под первоначальным заглавием «О, утрата. История похороненной жизни». Издание подготовлено по академическим правилам, с обширным текстологическим аппаратом. По мнению редакторов, авторский вариант – произведение более значительное, чем «Оглянись, на отчий дом, ангел». Таково суждение специалистов, как видно, считающих, что литература создается не для читателей, а для ученых, не для чтения, а изучения. Два противоположных задания, как в свое время выразился Константин Мочульский, научное и художественное[204]. Совмещение противоположностей – одно из «предательств служителей культа» – вторжение на чужую территорию и соответственно смешение критериев одного вида деятельности с критериями другого вида деятельности, видов внешне похожих, даже кажется близких и все-таки противоположных. Мочульский написал об этом, рецензируя роман Юрия Тынянова «Кюхля», в ту же пору, когда Льюис Мамфорд писал о романе Мелвилла «Моби Дик», писали они об одном и том же, только с разными выводами.

В мое время мои сокурсники, будущие литературоведы (некоторые из них стали выдающимися учеными), на роман Тынянова только что не молились. Мне приходилось скрывать свою неспособность одолеть «Кюхлю» – несколько раз принимался и бросал. Чтение отзыва Мочульского, пусть запоздалое, ныне отпущаеще: «Вместо жизни – автоматизм, вместо живых лиц – пожелтевшие фотографии. Построение действия напоминает нередко театр марионеток… Самая блестящая и героическая эпоха русской жизни кажется унылой, бесцветной и скучной». Вместе с тем: «Автор прежде всего историк литературы и теоретик. У него профессиональная привычка критического изучения, расследования и анализа… При чтении литературного произведения он разлагает свое впечатление на элементы и объясняет себе, как достигнут тот или иной эффект. И вот ему кажется: умею разобрать весь механизм по винтикам, значит сумею и собрать его… На деле выходит иначе. Всё сделано умно, со вкусом и пониманием – всё безукоризненно. А не живет». Вывод: «Ученый не стал писателем».

И этим развинчиванием будет в мое время заниматься англо-американская критика, сторонники которой оккупировали, буквально захватили преподавание в университетах, а их выученики были уверены умею разобрать, а собирать и не подумаю. Совмещение или подмена противоположностей началась в 20-х годах, как обычно, с переоценки классики, а в классике числится предостаточно (и справедливо) произведений, не имевших успеха у читателей. Льюис Мамфорд выпустил целую книгу о классической, однако у читателей невостребованной книге – «Моби Дик, или Белый кит» Германа Мелвилла. В отличие от Мочульского, низвергнувшего роман Тынянова, Мамфорд превознес неудобочитаемый роман Мелвилла. Он выражался языком ученого и пользовался доводами, убедительными для ученых, так совершился пересмотр отвержения, постигшего тот же роман у современников, когда роман пробовали и не смогли читать, а изучать и не думали. Но появились «капитальнейшие труды, принадлежащие перу виднейших авторов, от Льюиса Мамфорда до Ф. О. Маттисена, словом, безоговорочное признание Мелвилла эпохальной фигурой в истории американского романтизма и вообще национальной словесности»[205].

Не могу согласиться только со словом «капитальнейшие», в этих трудах нет исследования, есть истолкования, заполнившие с виду капитальные труды. В остальном – точно обозначено безоговорочное признание через голову читателей, которым, понятно, ни тогда, ни теперь не было и нет дела до истории американского романтизма. Однако при переоценке успех навязывается, что легко сделать занесением любого текста в список обязательного учебного чтения, каждый студент будет должен приобрести книгу, вот и тираж, вот и видимый успех, пусть подневольный. Было это проделано и с Фолкнером, чьи книги почти все, до одной, вышли из печати, то есть не тиражировались за отсутствием спроса. Выданная не читаемому писателю Нобелевская премия, главным образом усилием влиятельных французов (как это будет и с «Доктором Живаго»), возбудила интерес к имени, репутацию поддержали премиями национальными, а затем было выпущено серийное издание «Основное