Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

Я растерянно уселась на табуретку в углу. Во рту пересохло, глотка горела. Супруга уездного, словно в ту вселился дух небожительницы, сразу поняла, что я мучаюсь от жажды, собственноручно налила в чашку холодного чая и подала ее мне. Немного поколебавшись, чашу я приняла и, выпив до дна, поблагодарила:

– Спасибо, госпожа.

– Не думала, что ты к тому же талантливая и смелая воительница! – насмешливо проговорила супруга уездного.

Я ничего не ответила.

– Тебе в этом году сколько лет?

– Докладываю госпоже: простолюдинке сейчас двадцать четыре года.

– Слышала, ты уже беременна?

– Простолюдинка молода и невежественна. Если я как-либо обижаю этим госпожу, то надеюсь, что вы проявите ко мне снисхождение. Как гласит пословица, человек высокого положения не видит вины человека простого, а душа первого человека среди первых лиц должна быть широка, как море.

– А ты за словом в карман не лезешь, – супруга уездного говорила абсолютно серьезно. – Можешь поручиться, что ребенок у тебя от барина?

– Да, ручаюсь.

– Тогда чего ты желаешь: остаться или уйти?

– Желаю уйти! – без капли сомнения сказала я.

5

Я стояла у колонны передней арки перед управой, с нетерпением вглядывалась внутрь управы. Я всю ночь не сомкнула глаз, с риском для жизни пережила потрясающие события, и хотя моей истории еще придется подождать появления на сцене, рано или поздно этот сюжет положат на музыку, вынесут на суд публики и сделают достоянием общественности. Вчера ночью супруга уездного посоветовала мне уехать подальше, чтобы избежать бед и страданий, и даже сунула мне пять лянов серебра. А я не уехала, сказала, что не уеду, вот и не уехала, умру я в уезде Гаоми, но напоследок устрою много шуму, поставлю кверху дном и Землю и Небо.

Земляки все знают, что я – дочь Сунь Бина, горой стоят за меня, как стая клушек защищает одного цыпленка. Пара седоволосых старух сунули мне горячее яйцо. Я сначала не хотела брать, так они с плачем запихнули его мне в карман:

– Поешь, доченька, не мори себя голодом…

Вообще, в душе я понимала, что перед тем, как с отцом случилась беда, у всех этих женщин уездного города, старых и молодых, будь то дамы из приличных семей или проститутки из публичных домов, при упоминании моего имени просто зубы чесались от невозможности укусить меня. Они ненавидели меня за связь с начальником уезда, за то, что живу я зажиточно, за то, что могу спокойно бегать на своих больших ногах. А тут еще, как нарочно, начальнику Цяню понравились как раз мои большие ноги. Когда вы, отец, пошли на бой с пушками и знаменами, все местные женщины переменили отношение ко мне. Когда вас взяли в плен и посадили в тюрьму, то отношение ко мне стало еще лучше. Теперь, когда в уезде на плацу у Академии Всеобщей добродетели воздвигли помост, и по всем деревням объявили о том, что вы, отец, приговорены к сандаловой казни, ваша дочь стала сразу для всех жителей Гаоми дражайшей дочуркой, которой все сочувствуют.

Эх, отец, наши планы вызволить тебя прошлой ночью чуть не завершились успехом. Если бы вы временно не помутились рассудком, то наш подвиг свершился бы. Эх, отец, отец, ладно, если бы вы просто помешались, а ведь из-за помутнения вашего рассудка приняли смерть четверо нищих. Один взгляд по бокам главных ворот – и на глазах выступают кровавые слезы, а сердце сжимается от боли. На левом закрылке – две человеческие головы, на правом – еще две человеческие головы да обезьянья головка. Слева – Чжу Восьмой и Сяо Луаньцзы, а справа – Сяо Ляньцзы, Семерочка Хоу и обезьянка (даже обезьянку не отпустили, звери жестокосердые!).

Солнце поднялось уже высоко, но в уездной управе еще было тихо. Думаю, ждут полудня, чтобы вытолкать моего отца из камеры смертников. В это время из переулка семьи Дань, что наискосок от главных ворот управы, медленно вышла группа достойных с виду людей в халатах и шапках. Переулок семьи Дань – самый знаменитый во всем нашем уезде. Он знаменит тем, что из него как-то вышли сразу два цзиньши. Слава этих господ осталась в прошлом, а теперь семью Дань поддерживал один цзюйжэнь. Уже старенький, этот господин прославил род Дань отменным знанием старых книг. Благодаря своим просветленным мыслям он стал первым авторитетом в уезде. Хотя дедушка этот никогда не заходил к нам домой выпить вина и купить собачатины, а жил дома взаперти, читал книги, писал письмена и рисовал горы и реки, для меня он был человеком далеко не посторонним. Из уст барина Цяня я слышала имя этого почтенного старца не менее ста раз. Глаза барина каждый раз загорались. Поглаживая бороду, уездный смотрел на иероглифы и картины, написанные рукой почтенного старца, и приговаривал: «Выдающийся человек, выдающийся, как могло случиться, что он оказался невостребованным?» Через некоторое время он опять с чувством вздыхал: «Как такой человек мог оказаться не у дел?» Его слова оставили меня в недоумении. Как-то я стала его расспрашивать по этому поводу. Но Цянь Дин ничего ясно не ответил, а лишь заявил, поддерживая меня за плечо: «Лучшие люди Гаоми признают за ним первенство, но при дворе вскоре откажутся от отбора путем экзаменов, к сожалению, у него не будет возможности, как говорится, урвать ветку коричневого дерева в Лунном дворце. Не выбиться ему в большие люди!» Я посмотрела на эти горы, похожие на горы, но и не горы, на деревья, похожие на деревья, но и не деревья, на смутные фигуры людей, на покосившиеся иероглифы, и так и не увидела, что во всем этом было хорошего. Сама я – простая женщина, могу спеть что-нибудь из маоцян, а больше ни в чем не разбираюсь. А господин Цянь – из цзиньши, человек ученый, то, что он понимает, и говорит, – все хорошо. И господин Дань, которым барин так безмерно восхищается, конечно же, – еще более достойный небожитель, чем мой любимый.

У цзюйжэня Даня густые брови, большие глаза, вытянутое лицо, широкий нос и громадный рот, борода лучше, чем у обычного человека, но не лучше, чем у моего отца и Цянь Дина. После того, как отцу бороду выдрали, первой в Гаоми стала борода Цянь Дина, а борода цзюйжэня Даня – только второй. Когда господин Дань вышагивает перед прочими людьми – ни дать ни взять вождь. Шея чуть кривая,