Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Nous ferons de la Géorgie le paradis terrestre de l’empire russe! (Мы из Грузии сделаем земной рай Русской империи!), – восклицал он, бросая свои пламенные взгляды направо и налево.
В январе 1826 года отец мой получил от этого восторженного господина Кастелла письмо из Тифлиса. Провансалец был в восхищении от приема, сделанного ему генералом Ермоловым, и отзывался, как теперь помню, в письме своем о знаменитом герое так: «Comme général, sa réputation est faite depuis longtemps; mais il est admirable comme administrateur. Et quel homme adorable, ah, monsieur, quel homme, ce général à tête de lion et à cœur de bronse!..» (Как военачальника, репутация его сделана давно; но он удивителен как администратор. И какой обожаемый достойный человек. Ах, милостивый государь, что за человек этот генерал с львиною головой и с бронзовым сердцем!..) Впоследствии, гораздо уже позже, живя и служа в Орле, отец мой узнал стороною, что Кастелла с Кавказа пробрался в Одессу, ездил во Францию, привез оттуда несколько французов в Тифлис, начал свое дело с горячностью; но сделался жертвою какой-то местной болезни и, бедняга, умер, не успев привести в исполнение своего предприятия – превратить Грузию в земной рай русского царства.
В августе месяце 1826 года, как я имел случай говорить не раз, мы приехали в Орел, где отец мой служил вице-губернатором, о чем я упоминал уже в моих статьях: «Улан Клерон» и «Встреча на станции с Аракчеевым» («Биржевые ведомости»)[1060]. В первой из этих статей я ошибся в годе, когда А. П. Ермолов прибыл в Орел, сказав, что это было в 1826 году, тогда как это было лишь в 1827 г.[1061] Действительно, ошибка крупная и для меня прискорбная, тем более что ежели я, не полагаясь на записки, веденные на листках календаря 1826 года о событиях 1827 года, заглянул бы хоть в плохенький «Справочный словарь» г. Старчевского[1062], то не впал бы в эту досадную ошибку, восхищающую некоторых лаяльщиков. Но все-таки факт тот, что в первый раз в моей жизни я видел величественную фигуру А. П. Ермолова в доме полковника Г. В. Бестужева после тир д’арма[1063], бывшего у последнего. До этого дня недели за две только А. П. Ермолов приехал из Грузии в орловскую подгородную деревню своего отца Петра Алексеевича и оттуда в пошевнях на двужильной тройке прискакал однажды в Орел, где сделал наскоро несколько визитов, из которых каждый длился недолго, минут 10–15, не больше. Такой-то визит был им сделан и моему отцу поутру часу в одиннадцатом. Он тогда сказал несколько самых обыкновенных фраз, входивших в тогдашние светские вокабулы, и, смеясь, рекомендовал себя как неумелого приказчика у сведущего помещика-винокура, т. е. его старика отца, действительно, как в то время все говорили, превосходного хозяина. Мне в этот раз не удалось видеть знаменитого кавказского героя, о котором я уже в ту пору так много начитался и стихов, и прозы, а в особенности стихов Жуковского[1064] и других его пламенных воспевателей. Я никогда так не сетовал на урок математики, как в этот раз, потому что бесплодное и бестолковое зубрение логарифмов по таблице Каллета[1065] лишило меня в этот час наслаждения видеть и слышать знаменитого Ермолова.
Затем уж, когда мне удалось видеть «бессмертного мужа», как я в моем детском восторге и увлечении его всегда именовал, после бестужевского тир д’арма, на котором мне случайно привелось уронить рапиру из руки опытного бойца[1066], я был весь внимание, глядя на величественную и характерную физиономию этой истинно львиной, тогда еще во всей силе мужества бывшей головы человека громко-исторического. Опять я горевал тогда, что это лицезрение не могло быть продолжительнее. Впрочем, и этой четверти часа было вполне достаточно для того, чтобы я силою свежей впечатлительности 14–15-летнего юноши, каким я тогда был, усвоил в моей памяти все черты лица, всю игру физиономии, все выражение глаз этого тогдашнего «героя» не только моего, но героя почти всего русского общества, как бы утешавшего его своими симпатиями в горькие дни его опалы. С тех пор прошло 45 лет; а умей я владеть кистью или пастельными карандашами, я непременно мог бы, кажется, и теперь воссоздать на память портрет Ермолова в том виде, как в 1827 году я видел его в Орле, еще сильного, бодрого, величественного, широкоплечего, широкогрудого, почти без шеи, с массою густых темных с сребристою проседью волос, венчавших морщинистое, открытое, высокое чело. В скромном синем фраке, с солдатским Георгием в петлице, хотя он был кавалером этого ордена 2-й степени даже, Ермолов всегда был тот, при встрече с которым вовсе не знавшие его люди невольно обнажали головы и от всей души ему кланялись.
Несколько дней спустя после тир д’арма у полковника Бестужева, в огромной зале вице-губернаторского казенного дома, занимаемого моим отцом в Орле, раз в какой-то праздничный день, по возвращении из архиерейской церкви, отец мой, не освободившийся еще от своего форменного фрака и всех орденов[1067], внимательно рассматривал разложенную на нарочно устроенных вдоль окон досках на козлах только что изготовленную губернским землемером карту Орловской губернии с самыми наитончайшими подробностями, в особенности рельефно выражавшими все казенные имения, находившиеся тогда в управлении казенных палат, леса, различные угодья, мельницы, рыбные ловли и пр. Тут же везде яркою краскою отмечены были винокуренные заводы, питейные склады и питейные дома. Отец в очках, при помощи еще лупы, рассматривал все это и пояснял мне все топографические знаки. Сколько помню, это созерцание и пояснения моего родителя не доставляли мне большого
