Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

– Позвольте узнать, – пожимая руку Маклотлина, спрашивал генерал, – кому я обязан такою услугою?

– Услуга, генерал, самая ничтожная и натуральная. Имею честь рекомендоваться: главноуправляющий имениями генерала свиты Его Величества графа Григория Григорьевича Кушелева – Маклотлин, к услугам вашего превосходительства.

– Боже мой! – воскликнул генерал. – Это вы Захар Захарович Маклотлин, отличный ездок, который справляется со всякою в свете лошадью без малейших фокусов американца Рарея. Вот Бог привел с вами познакомиться. Я Клерон.

– Не вам, генерал, – заметил Маклотлин, – удивляться моему наездничеству, не вам, которого справедливо его высочество назвал центавром. Но ежели вы считаете за что-нибудь мою пустую услугу, то отдарите меня огромным подарком: не откажите подождать ваш экипаж не здесь, а на террасе моего дома, который в двух шагах отсюда. Вот этою тропкою мы бы прошли по парку.

– Душевно рад, душевно рад у вас побыть, искренно уважаемый мною давно по репутации кавалериста, мой знакомый-незнакомец; но вы не один и у вас кони, которые по этой тропинке не пройдут, – говорил Клерон и при этом вглядывался внимательно в меня, тогда сорокалетнего человека, а не того четырнадцатилетнего мальчика-блондина, каким он знал меня в Орле.

Захар Захарович снова свистнул, и словно из земли выросли два конюха в плисовых[1049] безрукавках, принявшие и поведшие на конюшенный двор наших лошадей, между тем как Клерон, заметив Маклотлину, что темно-гнедой гунтер, которого он похлопал охотницки по плечу, животное, достойное седока, – снова, покручивая длиннейшие усы, пристально смотрел на меня. Маклотлин хотел было нас познакомить, но Клерон быстро остановил его словами: «Нет, нет, не называйте! Я сам хочу вспомнить. Вы, будучи почти ребенком, не жили ли в Орле?» – спросил он меня.

– Мне было тогда четырнадцать лет, – сказал я смеясь, – и я имел честь брать тогда уроки верховой езды у берейтора Московского драгунского полка, унтер-офицера Ивана Степановича Клерона, который теперь, через двадцать пять лет, носит генеральские эполеты. – При этом я назвал свою фамилию.

– C’est ça, c’est ça![1050] – вскричал Клерон. – Вот так встреча! – И он душил меня в своих объятиях. – Sacristi![1051] Такие встречи, уверяют старухи – которые, однако, не всегда врут, – бывают перед смертью!

Коляска генерала давным-давно была на дворе и в отличнейшем порядке, о чем ему было своевременно доложено, а он все калякал с нами на террасе, со смаком запивая честер превосходною столетнею мадерой и куря дивную сигару из серебряного портсигара Маклотлина. В этот час переговорено было невесть сколько о различных предметах, среди которых Клерон не утерпел, однако, чтоб не сказать, обращаясь ко мне:

– Я видел пряничную лошадку, на какой вы сегодня ездили. Неужели вы на таких гунтерах, на каком давеча сидел Захар Захарович, не ездите?

– Ни за что на свете, – засмеялся я. – Ваш ученик, генерал, все так же несмело ездит в 1852 году, как ездил в 1826-м.

– А посадка безукоризненная, – заметил Клерон. – Несмелость ваша, данная вам школой деревянных скакунов шарлатана Эйзендекера, прошла бы, ежели бы ваша нежная maman в ту пору согласилась на мою методу. Она опасалась за вас, а того не знала, что кто, учась ездить, трижды не упал и тотчас не сел в седло, никогда ездоком не будет. Aphorisme équestre fort respectable[1052].

Затем мы простились, сжимая друг друга в жарких объятиях. Клерон обещал Маклотлину, что до самого отъезда в Торжок, где стоит его полк и откуда он приехал на недельку повидаться с гвардейским «уланством», он непременно проведет с десяти часов утра до полуночи один денек в Лигове. Само собою разумеется, я должен был быть de la partie[1053].

Встреча эта была в четверг, а в воскресенье я отправился, как часто это делал, в реформатскую церковь, в Большой Конюшенной, чтоб послушать разумную, не филистерскую, не авгурную, а простую, задушевную проповедь доброго, честного моего знакомца, пастора Аншпаха. Но у подъезда я увидел ельник, около тротуара печальную колесницу в шесть траурных лошадей с балдахином и катафалком, а на противоположной стороне улицы стояли гвардейские уланы на своих рыжих конях и несколько пушек гвардейской конной артиллерии. Вхожу в церковь по ступеням, густо покрытым ельником. Посреди церкви, на возвышении, черный гроб, на крышке которого желтая уланская шапка и сабля. В церкви публики много и тишина могильная, как здесь всегда. Вокруг катафалка, где гроб, однако, никого, кроме уланских и других гвардейских, преимущественно кавалерийских офицеров, на лицах которых написана была неподдельная горесть. Из речи Аншпаха с кафедры долетели до слуха моего, между прочим, слова: «Un brave et digne homme de moins parmi nous! Le général Clairon laisse après lui une mémoire des plus honorables…»[1054]

Бедный lancier pure sang! Его сразила петербургская холера тотчас по возвращении его в Демутову гостиницу, после уланской пирушки в Петергофе[1055].

А. П. Ермолов в 1827 году в гостях у моего отца в Орле

(Из «Воспоминаний крайней юности петербургского старожила»)

Мой отец еще при бывшем министре внутренних дел О. П. Козодавлеве (который умер, кажется, в 1818 году[1056]) был сделан начальником мануфактурного отделения в Департаменте мануфактур и внутренней торговли; этот департамент впоследствии перешел в Министерство финансов к графу Д. А. Гурьеву, по смерти которого, в 1823 или 1824 году, министром финансов сделался Е. Ф. Канкрин[1057], в то время генерал-лейтенант, никогда не бывавший в сражениях, в качестве генерал-интенданта армии, но любивший употреблять выражение: «Наш брат, военный человек». В 1825 году, как теперь помню, отца моего в его казенной квартире в течение нескольких месяцев, в доме Висконти (в Сергиевской улице на углу так называвшегося тогда Неплюевского переулка, от дома сенатора Неплюева, впоследствии купленного под Училище правоведения[1058]) посещал весьма часто и оставался иногда в кабинете отца до поздней ночи высокий, худощавый, смуглый, крепко смахивавший на испанца или на мавра французский подданный, господин де Кастелла[1059]. Французское произношение этого довольно величественного и с тем вместе необыкновенно живого и даже стремительного джентльмена носило печать того акцента, каким отличался говор обитателей южной Франции с весьма твердыми и резкими ударениями. Беседы г. Кастелла с моим отцом имели главным предметом введение правильного шелководства в Грузии, где шелководство существует с незапамятных времен, но производится самым грубым и варварским образом, почему Кастелла хлопотал, по-видимому, о том, чтобы ему предоставлены были в разных местах участки земли, на которых он мог бы развести и