Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Если век Людовика XV относительно этого вопроса не сделался experimentum crusis, решающим испытанием, то, вероятно, причина заключалась в том, что подобные эксперименты обходятся слишком дорого. Природа позволяет раз или два в течение тысячелетий уничтожать целый мир для научных целей, но должна удовлетвориться уничтожением одного или двух королевств. Век Людовика XV, по-видимому, представляется весьма поучительным экспериментом. Но мы должны также заметить, что действия этого эксперимента были задержаны значительной разрушительной силой, именно религией, присущей еще многим, верой в невидимую добродетель, которую французские пуристы, несмотря на все их старания, не могли смыть с лица земли. Люди сделали все, что было возможно, сделать более этого не в состоянии ни один человек. Даже самый заклятый враг, полагаем мы, не будет обвинять их за несвоевременный взгляд на невидимые и духовные вещи и будет далек от того, чтобы распространять этот невидимый род добродетели, если и они не поверят в ее возможность. Великие подвиги и жертвы Древнего мира были не добродетелями, а «страстями»; эти античные личности находили вкус быть героями, имели глупость умирать за истину! У наших же философов единственная добродетель заключается в так называемой ими «чести», главное божество которой – «сила общественного мнения». Относительно добродетели чести мы позволяем себе сказать, что она законная дочь и наследница нашего старого знакомца – тщеславия и известна еще с создания мира, но известна больше в качестве странствующей актрисы или горничной, нарядившейся в поношенное барское платье. Ей никогда не суждено было возвыситься до королевы или повелительницы человеческой души, чтоб предписывать ей с величайшею точностью те правила, которых она должна держаться при всех практических и нравственных случаях.

Относительно же силы общественного мнения мы должны сказать, что эта сила хорошо известна нам. Она признается неизбежной и полезной, но ни в каком случае ее нельзя назвать совершенной или божественной силой. Спрашивается, какой божественный, истинно великий подвиг совершила когда-нибудь эта сила? Разве сила общественного мнения влекла Колумба в Америку, заставляла Иоанна Кеплера вести не роскошную жизнь с астрологами и шарлатанами Рудольфа, а гибнуть от нужды и недостатков во время открытия им звездной системы? Еще нереальнее представляется она как основа всеобщей или личной морали. Рассматриваемая отдельно, она может быть названа бездонной глубиной, потому что без высшей, общей всем душам санкции, без веры в необходимую вечную или в надземную божественную природу добродетели, живущую в каждом человеке, – какую пользу может нам принести нравственное суждение тысячи или тысячи тысяч индивидуумов? Без высшего руководства, откуда бы оно ни происходило и как бы ни называлось, сила общественного мнения, по-видимому, сделалась бы бесцельною и крайне бесполезной силой. «Освещайте собственные интересы! – кричит философ. – Освещайте их насколько возможно!» Мы уже раньше видели эти собственные интересы: свет их больше походит на свет фонаря, достаточный, чтоб вывести человека из лужи, но для нас и для мира весьма неудовлетворительный! С помощью такого жалкого фонаря трудно будет человеческому роду отыскивать дальнейший путь сквозь неведомое время и непроглядную мглу.

Впрочем, мы не желаем более останавливаться на подобных мелочах. Наше намерение было только высказать, что этот век, называемый веком философов, был, в сущности, жалким веком, что ничтожная нравственность, которой он владел, большей частью заимствована из тех веков, которые он называл варварскими. Ибо никто не станет утверждать, чтоб эта «честь», эта «сила общественного мнения» была новая, а не сдерживающая, предотвращающая сила; она не могла создать новой добродетели, но могла сохранить только то, что уже существовало. Вообще о веке Людовика XV можно сказать, что вся его сила и нравственная прочность, все его знания, словом – все, чем он владел, было заимствованное. Он хвалился, что был веком Просвещения, и просвещение было действительно налицо, но только вне освещенных окон ничего не было видно. Этому веку мы не обязаны ни великими теориями или учреждениями, делающими человека человеком, ни теми открытиями, которые внешняя природа предоставляет его целям. Какой плуг или печатную машину, какое рыцарство или христианство, какой паровик, суд присяжных изобрели эти философы для человечества? Они, в сущности, ничего не изобрели. Мы не обязаны им ни одной добродетелью, ни одною человеческой силой, так что век Людовика XV во всех отношениях принадлежит к бесплоднейшим эпохам в истории. И действительно, вся деятельность наших «философов» явно противоречила изобретениям. Они жили не для того, чтобы производить, но чтоб критиковать созданное, хулить и рвать его на части, – ремесло незавидное, иногда полезное, но в целом пошлое, нередко продукт и причина пошлого образа мыслей человека, занимающегося долгое время этим ремеслом.

Если смотреть на тогдашнее положение дел, то неудивительно, что век Людовика XV был тем, чем он должен был быть: веком, чуждым благородства, добродетели и высокого проявления таланта; веком скудного света, скептицизма, обильного насмешкой во всех формах и видах. Поэтому и непоразительно и даже не заслуживает порицания, что Вольтер, вожак этого века, обладал в высшей степени всеми его качествами. Но во всяком случае, его неутомимая деятельность оказала серьезные действия; искры, которые он так легкомысленно разбрасывал вокруг себя, причинили страшные пожары и вместе с тем породили столько же добра, сколько и зла. Но несправедливо взваливать на него, как на «ограниченного смертного», более той ответственности, которая подобает каждому смертному. Впрочем, эта бесплодная эпоха, как эпоха землетрясений и бурь, следовавших за ней, теперь миновала, – она принадлежит прошедшему, она не бесполезна и не лишена исторического значения как для нас, так и для наших потомков…

Нетерпимость и враждебность не приносят пользы никакому делу, а тем менее делу нравственной и религиозной истины. Умный человек отлично понимает, что «при каждом споре, в тот момент, когда мы начинаем сердиться, мы перестаем бороться за истину и вступаем в спор уже за самих себя». Не следует сомневаться в том, что Вольтер и его последователи, как вообще все люди, живущие и действующие в Божьем мире, наконец могли бы направить свои силы к добру. При самом пристрастном суждении нужно согласиться, что при всем зле он совершил и много добра. Как знаменательны для нас эти немногие слова: он нанес смертельный удар суеверию. Этот страшный призрак, живший во мраке и боявшийся света, исчез без возврата со всеми своими пытками и отравами. И это была его великая заслуга. Разве крик: «Смерть папистам!», неопределенный или притворный ужас пред «смитфильдскими кострами» не производят действия на некоторые умы и в наше время? Кто хоть немного вглядывался в признаки нашего времени, тот мог заметить, что не только «смитфильдские костры», но и «эдинбургские колодки»37 (которые также не следует забывать) – вещи далеко, далеко лежащие позади нас, отделенные от нас стеною веков, хотя прозрачной, но твердой, как алмаз. Суеверие скрылось в свою нору, чтоб там умереть; предсмертная агония может продолжаться десятки и сотни лет, но смерть уж у него в сердце, и ему не придется более бременить землю. Что вместе с суеверием исчезнет и религия – кажется нам неосновательным опасением. Религия не может исчезнуть. Дым горящей соломы может на время заслонить небесные звезды, но они появятся вновь. В заключение мы считаем нужным повторить давно известное мнение, что верующему человеку неприлично смотреть с ужасом и отвращением на неверующего, – к нему следует относиться только с сожалением, надеждой и братским участием. Если он отыскивает истину, разве он не брат нам и не достоин сожаления? Если он не ищет истины, то разве он также не брат нам и не достоин еще более сожаления? Старинный писатель Людовик Вивес38 рассказывал повесть о том, как мужик убил осла за то, что тот выпил луну. Полагая, что мир не может обойтись без луны, он и убил осла, чтоб вновь возвратить ее миру. У мужика было доброе намерение, но он был глуп. Мы не последуем его примеру и не убьем верного слугу, который нас так долго возил. Не луну выпил он, а только изображение луны в своем жалком ведре, из которого он, может быть, пил с самым невинным намерением.