Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Его полемические приемы в этом деле, как нам кажется, слишком мелочны; при всех его разнообразных формах, оборотах и повторениях, он, по нашему мнению, вертится около одного пункта, именно убеждения теологов, что священные книги написаны по вдохновению. Это – единственная твердыня, которую он неутомимо громил целые годы своими бесчисленными разрушительными орудиями. Уступите ему эту твердыню, и его ядра будут летать в пустое пространство, потому что другой цели у него нет…

Мы не решаемся ни на какие доказательства, но просто повторяем, что составляет также убеждение великих умов нашего столетия, что, несмотря на все доводы Вольтера и других, христианская религия, раз установившись, никогда не исчезнет и будет продолжаться в той или другой форме во все времена. Слова Св. Писания: «Врата адовы не одолеют ее» – будут неизгладимо жить в сердцах людей. Если бы понятие о христианской религии еще настолько исказилось, насколько исказили его грубые человеческие страсти и воззрения, то и тогда встретит она в каждой чистой душе, в каждом поэте и мудреце нового миссионера, нового мученика. И это будет длиться до тех пор, пока книга всемирной истории не закроется навеки и не исполнится наконец назначение человека на этой земле. Вот высшая цель, которой предопределено достигнуть человеческому роду и от которой он, раз утвердившись, никогда не уклонится.

Все эти соображения, для полного выяснения которых здесь нет места, не должны быть упущены из виду, если мы вполне хотим оценить полемические достоинства Вольтера. В его произведениях мы не видим, чтоб подобная идея относительно христианской религии была присуща ему, да, впрочем, она не могла бы сродниться с его общими действиями. Чуждый религиозного благоговения, даже обыкновенной практической серьезности, но имея, по природе или по привычке, благочестие в сердце, обладая верой только в материальном отношении, но без возможности усвоить ее себе, он не может при исследовании подобного предмета служить надежным и полезным вожаком.

На него можно смотреть как на человека, проложившего путь будущим честным исследователям, – сам же он задался предприятием, чуждым его собственной природе и давшим результат, который и следовало ожидать в подобном случае, ибо результат этот еще более запутал и затемнил вопрос. Так что к доброму делу, совершенному Вольтером, присоединилась в настоящее время значительная доля зла, от которого, нужно полагать, никогда не удастся отрешиться вполне.

Также в большую ошибку впадем мы, если, исследуя, какое количество – не говоря о качестве – ума заявил Вольтер при этом деле, будем смотреть на полученный от этого результат как на мерило потраченной им силы. Его задача была не убеждением, а отрицанием, он не хотел созидать и творить, – так как это утомительно и трудно, – но разрушать и уничтожать, что в большинстве случаев гораздо легче. Необходимая ему сила была ни велика, ни благородна, но ничтожна, во многих отношениях тривиальна. Ею следовало пользоваться немедля и вовремя. Эфесский храм Дианы, над которым трудилось столько умных голов и сильных рук, еще до своего окончания был уничтожен безумцем в один час.

Заблуждение, недостатки и положительные ошибки Вольтера, по нашему мнению, принадлежат суду критики, и она должна произнести над ними свой строгий приговор. Но в то же время не следует вторить проклятиям, которыми многие достойные люди, может быть, с лучшими намерениями, осыпают его и по сие время. Его характер, по-видимому, был вполне открыт и обыкновенен и казался бы нам таким, если б внешние влияния не извратили наш взгляд. Также в нравственном отношении его нельзя назвать дурным человеком, – в огромной массе людей он все-таки был одним из лучших. Цель Вольтера при его борьбе с христианской религией, к несчастью, была смешанного рода, но, в сущности, приблизительно та же самая, которую мы встречали не только в противниках, но и в защитниках ее.

У него не было достаточной любви к истине, но он обнаруживал любовь к прозелитизму – чувство естественное и всеобщее, и если оно руководится честными побуждениями, то заслуживает скорее сострадания, чем ненависти. Как ветреный, беззаботный, светский человек, он чужд ненависти, в нем преобладают симпатичность, веселость и любезность. Наступило время, когда и его следует судить по его внутренним, а не случайным качествам, и ему нужно отдать справедливость, потому что несправедливость не приносит пользы ни человеку, ни вещи.

В действительности же заслуги Вольтера принадлежат природе и ему самому, главные же его ошибки – времени и его родине. В знаменитую эпоху Помпадур и «Энциклопедии» он играет главную роль, и это происходит от того, что он больше походит на преобладающую массу людей, чем отличается от них. Время Людовика XV было время странное, оно в некотором отношении составляло какой-то роман в истории человечества. Относительно роскоши и нравственной распущенности, практической и материальной культуры, полнейшего застоя всех умственных сил эта эпоха напоминает эпоху римских императоров. Там также преобладал внешний блеск и внутреннее гниение, утонченность чувственных искусств, в которые входило не только поваренное искусство, но и эффектная живопись и эффектная литература, – одно только искусство добродетельной жизни было забыто. Вместо любви к поэзии господствовал «вкус» к ней; изящные манеры прикрывали нравственную распущенность – одним словом, этот мир представлял странное зрелище социальной системы, которой держалось большинство образованного класса, разъедаемого атеизмом. У римлян вещи шли своим естественным порядком: свобода, общественный дух постепенно утрачивали свое значение; эгоизм, материализм, низость деспотически заявляли свои права, пока наконец политическое тело, лишившееся оживляющей крови, не сделалось смердящим трупом и не досталось в добычу хищным волкам. Тогда, под руководством Аттилы и Алариха, началось всемирное зрелище разрушения и отчаяния, в сравнении с которым все «ужасы Французской революции» и все наполеоновские войны представляются веселым турниром. Наша европейская община избежала подобного страшного суда и именно вследствие тех причин, которые, надеемся, и впоследствии будут охранять ее. Если бы не было другой причины, то можно полагать, что в государстве, где существует христианская религия, где она раз существовала, общественная и частная добродетель – основание всякой силы – никогда не исчезнет, но в каждом новом веке и даже при полнейшем нравственном упадке будет жить надежда, которая, в течение веков, превратится в уверенность, что эта добродетель возобновится.

Что христианская религия продолжает существовать, что геройское мученичество еще живет в сердце Европы, готовой всегда восстать против тирании, то это обстоятельство следует назвать не заслугою века Людовика XV, а счастливым случаем, от которого он не мог отрешиться. Ибо на этот век нужно смотреть как на эксперимент, пытавшийся разрешить, по-видимому, еще не разрешенный для всеобщего удовлетворения вопрос: в какой степени жизненная сила политической системы, основанной на собственных интересах, просвещенной донельзя, но не признающей ни Бога, ни божественности в человеке, будет существовать и процветать? Многие полагают, что нашей любви к личному удовольствию или счастью, как его называют, будет предоставлено самой уважать права других, мудро руководиться своими собственными и только из чисто политико-экономических принципов исполнять долг доброго патриота. Так что относительно государства, или просто социального положения человека, придется смотреть на веру, выходящую из пределов чувственности, и добродетель, возвышающуюся над добродетелью простой любви и ненависти, как на лишние, несущественные качества, служащие только для украшения.

С другой стороны, многие не соглашаются с этой доктриной, потому что в этой смеси противоречивых предположений они не находят принципа, который бы поддерживал целое. Ибо если ограничить бесконечно растяжимый эгоизм одного человека таким же эгоизмом другого человека, то перед нами, по-видимому, явится мир, составленный из поочередно отталкивающихся тел, чуждых сдерживающей их центростремительной силы, вследствие чего они постепенно рассеиваются в пространстве и образуют дикий хаос, а не обитаемую солнечную или звездную систему.