Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Нет сомнения, что вместе с универсальною восприимчивостью ума он обладал еще удивительною плодовитостью, быстротою и ловкостью. Кроме того, нельзя отрицать, что при таком легкомысленном уме он отличается настойчивостью, способностью к продолжительному труду и искусством распоряжаться своими силами. Самые знания его, – если даже допустить, что они были поверхностны и основывались собственно на памяти, – могли бы сделать из него замечательного комментатора. Начиная с открытий Ньютона до учения Брахмы ничто не ускользнуло от него; он проникал во все науки и литературы, даже изучал их, потому что о всяком затронутом предмете может сказать умное слово. Так, например, известно, что он понимал Ньютона еще в то время, когда ни один человек во Франции не имел и понятия о нем. Французы приписывают ему честь открытия для них интеллектуальной Англии, правда, открытия, напоминающего скорее открытие Куртиса, чем Колумба, но все-таки в то время не приходившего никому в голову. Он отовсюду старается привлечь свет в свое отечество, так что изумленные французы в первый раз начинают сознавать, что мысль живет и в других государствах, а цивилизация существовала прежде «века Людовика XIV». О знакомстве Вольтера с историей или по крайней мере с тем, что он называл историей, – была ли она гражданской, церковной или литературной, – о его громадном собрании фактов, добытых из всевозможных источников: из европейских хроник и государственных архивов, восточной «Зенд-Авесты» и иудейского Талмуда, – мы не считаем нужным напоминать читателю. Было замечено, что сведения свои он нередко заимствовал из вторых рук, что у него были свои сотрудники и помощники, к которым он, в случае надобности, прибегал, как к живым словарям. По-видимому, в этом есть своя доля правды, но, во всяком случае, это обстоятельство не имеет влияния на наше мнение, потому что искусство таким образом заимствовать сведения встречается еще реже, чем способность ссужать ими. Знания Вольтера – не только простая выставка любопытных вещей, но настоящий музей, имеющий научную цель, где каждому предмету отведено соответствующее место и где всякий может пользоваться им. Нигде нет путаницы, ни тщеславного желания блеснуть, но всюду ясная цель и научный порядок. Может быть, эта способность к порядку, к быстрому, обдуманному размещению предметов и составляла корень лучших дарований Вольтера, или, скорее, из этого тонкого, всеобъемлющего, интеллектуального взгляда развивался порядок для сильного, в некотором роде, ума. Этот быстрый ясный взгляд на вещи и вытекавший отсюда порядок представляются чисто французскими качествами, и Вольтер отличается ими во всякое время и даже более, чем во французской степени. Ему стоит только бросить взгляд на какой-нибудь предмет, и он немедленно, инстинктивно поймет, где заключается главная идея, что составляет ее логическую связь, как соединяется причина с действием, как обнять целое и в ясной последовательности представить его своему или другому уму. Положим, взгляд его не проникает глубоко. Но в том-то и заключается его счастье, что уже при этой незначительной глубине его зрение не только меркнет, но даже утрачивается. Все лежащее ниже уже не наводит на него сомнения, потому что разве он не нашел основание непроглядного мрака, на котором покоятся все вещи? Все лежащее ниже, по его мнению, составляет обман, мечту, суеверие или нелепость, одним словом – те вещи, которые он отвергает. Поэтому-то его и можно назвать разумнейшим из писателей; он понятен и ясен с первого взгляда; весь объем и цель его изысканий видны сразу, все точно и верно взвешено, строгий порядок заметен как в целом, так и в каждой строке целого.

Если мы скажем, что эта способность к порядку как относительно приобретения, так и передачи идей составляет лучшее качество всех предприятий Вольтера, то этим мы не скажем ничего необыкновенного, потому что эта способность, в обширном значении, обнимает всю задачу разума. Этим средством совершает человек все для него возможное относительно внешней силы, преодолевает все препятствия и возвышается до «царя этого мира». Эта способность есть орган всех тех знаний, которые по праву могут быть приравнены к власти, потому что человек с мудрой целью проникает в бесконечные силы природы и безгранично умножает свою собственную, небольшую силу. Мы сказали, что человек может возвыситься до бога этого мира, – но это высший пункт, его нельзя достигнуть силой знания, а следует избирать другой способ, для которого Вольтер едва ли обладал достаточным дарованием.

Хотя мы и познакомились с духом его метода и его разнообразной пользой, но мы все-таки далеки от того, чтоб признать его за метод великого мыслителя или поэта, в особенности последнего. Метод поэта должен быть продуктом глубокого чувства, светлых идей, продуктом гения или таланта, и все эти качества легче найти в произведениях Гукера или Шекспира, чем у Вольтера.

Присущий Вольтеру метод – относительно всех предметов без исключения – есть чисто деловой метод. Порядок, вытекающий из этого метода, не красота, но, в лучшем случае, правильность. Предметы его сгруппированы не живописно и даже не научно, но размещены удобно и искусно, как товар в порядочном магазине. Мы можем сказать, что здесь преобладает не естественная симметрия дубового леса, а однообразная искусственная симметрия канделябра. Сравните, например, план «Генриады» с планом нашего варварского «Гамлета». План первой напоминает геометрическую диаграмму, план последнего – картон Рафаэля. «Генриада» представляется нам красивым, правильно выстроенным Тюильрийским дворцом, «Гамлет», напротив, таинственной звездной Вальхаллой и жилищем богов.

Но тем не менее, как мы уже заметили, метод Вольтера деловой и для его целей более полезный, чем какой-либо другой. Он руководит всем его трудом и вместе с тем служит руководством и для читателя; является взаимное понимание, так как идея передается ясно и усваивается без труда. Благодаря этому обстоятельству Вольтер более нравится юношам, чем старцам, а первое чтение его сочинений производит более благоприятное впечатление, чем второе, если только его считают необходимым. Способность доставлять удовольствие и пользу – заслуга немаловажная и вполне принадлежит ему. И эта способность, по нашему мнению, составляет главную заслугу всей его деятельности. Его исторические произведения, несмотря на их блестящее изложение и некоторый якобы философский взгляд, принадлежат к числу слабейших из всех исторических сочинений. Это – не что иное, как списки внешних событий, битв, зданий, узаконений и других поверхностных явлений. Но так как эти отчетливые списки весьма удобны для памяти и читаются легко, то мы слушаем их не без удовольствия и кой-чему научаемся, даже научаемся многому, если мы прежде ничего не знали. В целом его искусное, хотя и сжатое изложение, блестящие картины скорее отличаются поэтическим, чем дидактическим характером. Его «Карл XII» может служить еще и теперь образцом биографического очерка. Мельчайшие подробности переданы в немногих словах; описания чуждых нам людей и стран, битв, приключений и т. п. изображены слогом, который, относительно сжатости, соперничает со слогом Саллюстия. Эта миниатюрная картина, представляющая нам шведского короля и его нелепую жизнь, написана без красок, но с соблюдением перспективы. Она отличается единством и гармонией, свойственным удачно выполненным картинам, так что ее, безусловно, можно назвать лучшим историческим произведением Вольтера.

В других его прозаических сочинениях, в его романах, бесчисленных статьях и очерках преимущественно выдается тот же самый порядок и ясность, то же быстрое соображение и остроумный взгляд. Его «Задиг», «Бабук» и «Кандид», рассматриваемые как продукт фантазии, стоят в глазах иностранцев выше его так называемых поэтических произведений, полны ума и живости и, кроме того, отличаются, хотя и с неправильной точки зрения, остроумным взглядом на человеческую жизнь, на старый, хорошо знакомый деловой мир, который, по причине неправильной точки зрения, имеет и вид неправильный и представляет целую массу забавных комбинаций. Острота, обнаруживающаяся в этих и подобных произведениях и нередко чересчур обильно изливающаяся из ума Вольтера, была не раз и справедливо восхваляема. Она пустила глубокие корни в его натуру, была неизбежным продуктом подобного ума и подобного характера и обещала уже с самого начала, как это и действительно случилось в последний период его жизни, сделаться господствующим языком, на котором он говорил и даже думал. Но, отдавая полную справедливость неистощимому запасу, силе и едкости остроты Вольтера, мы должны в то же время заметить, что она не была подходящим предметом такого ума, а по своей сущности должна быть причислена к низшему разряду насмешки. Острота Вольтера – не что иное, как логическая шутка, забава головы, а не сердца; во всех его остроумных выходках едва подметишь искорку юмора. В остроте подобного рода нет скромности, нет истинной веселости, согревающей душу. В ней даже нет способности смеяться; она только хихикает и лукаво улыбается. Она не проникнута игривою, теплой симпатией, но отзывается презрением или, в лучшем случае, равнодушием. Она находится в таком же отношении к юмору, как проза к поэзии, которой у Вольтера нет и следа. Его забавное произведение «Девственница», которое по другим причинам не может быть рекомендовано ни одному читателю, имеет единственное достоинство – достоинство наглой и дерзкой карикатуры. Но в нем нет плоских шуток паяца; оно редко или почти никогда не оскорбляет, мы не говорим – чувства приличия, но хорошего тона; этим отрицательным достоинством оно может вполне похвалиться. Положительных же достоинств в нем нет. Напрасно будем мы искать в его произведениях те строки, которые привыкли находить в «Дон Кихоте», «Шенди», «Гудибрасе» или «Битве книг». Вообще нужно заметить, что в последнее время юмор не составляет национального дарования французов и со времен Монтеня, по-видимому, совершенно покинул их. На поэтических достоинствах Вольтера мы долго останавливаться не будем. Поэзия его также отличается интеллектуальным характером и деловым методом. Все рассчитано на известную цель, всюду видна логическая соразмерность чувств, завязки и вымысла. У него нет недостатка в энтузиазме, напоминающем нередко вдохновение. Он симпатизирует героям своих произведений, со способностью хамелеона усваивает себе цвет каждого предмета и если не может быть этим предметом, то старается разыграть его роль самым правдоподобным образом. В результате перед нами является произведение, искусно и блестяще выполненное, доставляющее нам то старинное удовольствие, которое доставляют «побежденные трудности» и видимая взаимная связь цели со средствами. Что при этом наша душа остается безмолвна, не затронута и видит не всеобщую, вечную красоту, но только элегантную моду, не поэтическое творчество, а скорее туалетный процесс, – тому удивляться нечего. Это означает только, что Вольтер был французским поэтом и писал так, как того требовал и как тому сочувствовал французский народ тогдашнего времени. Нам давно известно, что французская поэзия стремилась к другой цели, нежели наша, что ее блеск был блеском безжизненным и искусственным; она походила не на обаятельную роскошь летней природы, а на холодный блеск стали.