Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Вольтер затем изъявил желание посетить секретаря академии, кабинет которого помещался под залой заседаний. Здесь он пробыл некоторое время и потом отправился в Комеди Франсез. Обширный луврский двор был весь набит любопытным народом. Лишь только показалась карета, как раздался крик: «Смотрите!» Савояры, торговки яблоками и весь сброд этого квартала собрались сюда, оглашая воздух криками: «Да здравствует Вольтер!» Маркиз Вильет, приехавший прежде, помог ему выйти из кареты, где подле него сидел прокуратор Кло. Они взяли его под руки и с трудом протащили сквозь толпу. При входе в театр, его окружила нарядная толпа, проникнутая истинным энтузиазмом к его гению. В особенности теснились дамы, загораживали ему дорогу, чтоб лучше рассмотреть его; некоторые дотрагивались до его платья, другие выщипывали мех из его шубы. Герцог Шартрский (впоследствии Egalite), остерегаясь подойти ближе, смотрел на него издали с не меньшим любопытством, как и другие.

Бог вечера должен был занять камергерскую ложу напротив ложи графа Артуа. Г-жа Дени и г-жа де Вильет были уже здесь, а партер волновался от радости в ожидании той минуты, когда появится поэт. Крики продолжались до тех пор, пока он не уселся на переднем месте, подле обеих дам. Затем раздался крик: «Корона!»; актер Бризар подошел к ложе и надел на него венок. «О Боже! Вы хотите, чтоб я умер!» – вскричал Вольтер, плача от радости и отказываясь от этой чести. Он снял с головы венок и передал его маркизе де Вильет, но она не хотела его брать. Тогда герцог де Бове, выхватив из рук ее венок, надел его на голову нашего Софокла, который уже не мог более отказаться.

Пьеса «Ирена» была сыграна с большей живостью, чем обыкновенно, хотя и не с таким успехом, какой бы подобал торжеству ее автора. Между тем актеры затруднялись, что делать, и во время их совещаний трагедия кончилась; занавес опустился. Публика принялась неистово шуметь, пока снова не поднялся занавес. Тогда на сцене представилась группа. Бюст Вольтера, только что поставленный в фойе Комеди Франсез, был внесен на сцену и помещен на пьедестал, окруженный всей труппой актеров, державших в руках венки. Раздался оглушительный гром барабанов и труб, и церемония началась. Выступила г-жа Вестрис с листом бумаги в руках, на котором были написаны стихи, сочиненные маркизом Сен-Марком, и продекламировала их с жаром, подобающим такому торжеству. Стихи эти гласили следующее:

Aux yeux de Paris enchante

Recois en ce jonr un hommage.

Que confirmera d’age en age

La severe posterite!

Non, tu n’as pas besoin d’atteindre au noir rivage

Pour jouir des honneurs de l’immortalite!

Voltaire, recois la couronne

Que l’on vient de te presenter;

Il est beau de la meriter,

Quand c’est la France qui la donne34.

Потребовали повторения, и актриса продекламировала стихи еще раз. Затем остальные актеры положили венки вокруг бюста, мадемуазель Фанье поцеловала его с фанатическим восторгом, и все последовали ее примеру.

Когда эта длинная церемония, сопровождаемая бесконечными криками и взрывами рукоплесканий, кончилась, занавес опустился. Когда же через некоторое время началась комедия Вольтера «Нанина», то все заметили его бюст на правой стороне сцены, где он и оставался во весь вечер.

Граф Артуа не желал показываться в публике, но когда, по его приказанию, ему сообщили, что Вольтер приехал в театр, он отправился туда инкогнито, и полагают, что старик, выйдя на минуту из ложи, обменялся несколькими словами с его королевским высочеством.

По окончании «Нанины» начались новые крики, новые испытания для скромности нашего философа. Он сел в свою карету, но народ не дал ему ехать, бросился к лошадям и принялся целовать их. Несколько юных поэтов предложили выпрячь лошадей и новейшего Аполлона свезти домой на своих руках. К сожалению, не нашлось охотников исполнить эту обязанность, и Вольтеру наконец разрешено было ехать, но крики по-прежнему продолжались и слышны были не только на Королевском мосту, но даже в его квартире…

Вольтер, приехав домой, снова заплакал и скромно уверял, что остался бы дома, если бы знал, что публика наделает столько глупостей».

Обо всех этих удивительных событиях мы предоставляем судить самому читателю и заметим только, что это происходило 30 марта 1778 года, а 30 мая, почти в один и тот же час, предмет этой преувеличенной лести уже покоился в объятиях смерти, гроб был готов принять его останки, для которых и самую могилу пришлось почти украсть. «Он умер, – говорит Ванье, – в четверть 12-го ночи, совершенно спокойно, после ужасных страданий, причиненных ему роковым лекарством, принятым им по собственной неосторожности и невнимательности окружавших его лиц. За десять минут до смерти он схватил руку Морана, своего камердинера, пожал ее и сказал: «Прощайте, мой дорогой Моран, я умираю»». Это были последние слова Вольтера35.

Теперь нам остается рассмотреть специально интеллектуальные качества этого человека, что составляет в каждом писателе самую рельефную и в практическом отношении важную принадлежность. Умственные дарования Вольтера, его литературный талант, или гений, лежат перед нами открытыми в целой серии сочинений беспримерных, как мы полагаем, в двояком отношении – по объему и разнообразию. Может быть, нет писателя, – понятно, что мы говорим не о простом компиляторе, а о самобытном авторе, – который бы оставил по себе так много томов. А если мы к арифметической оценке присоединим еще критическую оценку, то оригинальность их выступит еще рельефнее, потому что все эти тома написаны с видимой тщательностью и подготовкой. В них трудно найти какую-нибудь слабую или запутанную статью, в них нет даже слабой и непонятной страницы. Относительно же разнообразия следует сказать, что они обнимают все отрасли человеческих знаний, начиная с богословия и кончая домашним хозяйством; тут вы найдете и дружеские письма, и политическую историю, пасквиль и эпическую поэму. Здесь необходим был редкий талант или, скорее, слияние редких талантов, потому что результат в высшей степени необыкновенен, которому невольно подивишься.

Если во всем этом разнообразии мы уясним себе существенные черты ума Вольтера, то нам покажется, как будто бы мы встретили здесь аналогию с нашей теорией о его нравственном характере, как это необходимо и должно случиться, если эта теория справедлива. Ибо мыслящие и нравственные натуры, отличающиеся только необходимостью языка друг от друга, в сущности, не имеют различия, но скорее доказывают, если хорошенько вникнуть в них, строгую взаимную симпатию и согласие и представляют только различные фазы одного и того же неразрешимого единства – живого духа. При жизни Вольтер, как мы видели, не мог иметь права на звание философа, и в настоящее время в его литературных произведениях чувствуется тот же недостаток, вытекающий из тех же самых мотивов. И здесь является он не величиной, а обнаруживает только необыкновенную степень ловкости, знакомой уже нам, – представляет не столько силы, сколько проворства, не столько глубины, сколько поверхностной эластичности. Эта поистине поражающая способность кажется скорее беспримерным слиянием нескольких обыкновенных талантов, чем одним прекрасным и высоким, потому что и здесь встречается недостаток серьезности и упорного труда. У него глаз рыси; по первому его взгляду кажется, что он у него глубже, чем у другого человека, но ему не дано другого взгляда. На этом основании истина, живущая для философа, по старой пословице, в колодце, для него большею частью скрыта, можно даже сказать – навсегда скрыта, если взять во внимание высший и философский род истины, не открывающейся смертному без особого глубокого мышления, которым Вольтер, по-видимому, никогда не обладал. Его дедукция, в сущности, однообразна и, так сказать, юридического, аргументального и непосредственно практического свойства; нередко – в чем мы должны согласиться – она справедлива, но не составляет еще совершенной истины, а взятая в целом – ошибочна. Относительно чувства приходится сказать то же самое. Он вообще гуманен, кроток, любвеобилен, не чужд благородства, но легкомыслен, капризен и непостоянен – «ловкий свободомыслитель, и все это в один час». Он не поэт и философ, но популярный, занятный певец и рассказчик, – в своем роде народный оратор, что, в конце концов, составляет совсем другой характер. И действительно, на последнем поприще он не имеет соперников, для своей аудитории он был лучшим и красноречивейшим проповедником. Но зато в другой, более высшей сфере ему далеко до совершенства, и многие писатели его же века превосходят его. Относительно убедительной, так сказать, идущей напролом гигантской силы мысли он заметно уступает Дидро. При всей его живости, у него нет изящества и мудрости Фонтенеля, хотя он и остроумнее его. По глубине чувства, по силе изображения его, по пафосу и проникающему красноречию он не может сравниться с Руссо.