Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Первое вступление Дидро на литературную арену было крайне несчастно. Все его произведения писались с лихорадочной поспешностью и лежали с равнодушием страуса в пустыне случая. Ему пришлось жить во Франции в горькие дни, в эпоху иезуитского журнала «Де Треву», во время завистливой и дряхлой Сорбонны. Он был слишком беден, чтоб дать толчок иностранной прессе в Келе или другом месте, опрометчив и неосмотрителен, чтоб искать помощи у тех, которые бы могли поддержать его, и, таким образом, чтоб перо его не было праздно, он принужден был писать многое, чему не следовало бы и появляться на свет. Вследствие этого его произведения, как листья Сивиллы, разлетелись во все концы мира. Долгое время не было даже сносного издания его сочинений, да и до сих пор не явилось ни одного, которое в каком бы то ни было отношении можно назвать удовлетворительным.

Два крайне небрежных, напечатанных в Амстердаме без ведома автора издания, «или, скорее, безобразные, изуродованные отрывки», – вот все, что видел мир при его жизни. Только несколько лет спустя Дидро узнал об этом издании и встретил известие «громким смехом», не приняв никаких мер против подобного злоупотребления чужой собственностью. Из четырех изданий, впоследствии напечатанных или перепечатанных, ни одно не может назваться полным и систематическим. Последнее издание Бриера, известное нам лично, напечатано недурно, но при этом нет порядка в размещении статей, отсутствие всякой связи и объяснений, словом, если принять во внимание наши современные требования, от всей души пожелаешь, чтобы подобное издание вовсе не являлось на свет. Бриер, по-видимому, нанял какое-нибудь лицо разыграть роль издателя, или, скорее, нескольких лиц, потому что «издателями» они подписываются во множественном числе; нередко звездочка указывает на примечания, помещенные в конце страниц, а под ними читаешь напечатанную мелким шрифтом подпись: «Редакторы».

Но к несчастью, путешествие по этим страницам бесполезно; прочитав два или три тома, мы приходим к убеждению, что этим путем ничего не выиграешь. Указанные примечания в строго логическом смысле означают только: читатель, ты видишь, что мы, издатели, числом двое, действительно существуем, и если б мы что-нибудь понимали в тексте, то, наверное, сообщили бы тебе – «редакторы». Впрочем, эти «редакторы» – весьма вежливые люди и, при всем своем невежестве, сохраняют отличное расположение духа. Одну услугу, впрочем, они, или Бриер вместо них (если только Бриер скрывается под этой подписью, как мы нередко подозреваем), оказали нам, отыскав и напечатав давно отыскиваемую и давно потерянную «Жизнь Дидро» Нежона. Любители биографий уже несколько лет скорбели об утрате этой рукописи и даже теряли всякую надежду увидеть ее вновь. Любимый ученик Дидро, Нежон, написал его биографию, но, увы, куда она делась? Вероятнее всего то, что было темно в фаталисте Дидро, получило здесь освещение, – может быть, не проложена ли здесь «светлая улица» чрез всю литературу XVIII столетия? И не был ли Дидро, давно восхваляемый, «как лучшая энциклопедическая голова, когда-либо существовавшая», такой же головой в новой практической, философской, экономической и пищеварительной энциклопедии жизни? Кроме того, Дидро был известен как самый бойкий и приятный говорун своего времени, – и чего после этого не вправе мы ожидать от его биографии, если вспомним, что, при своих скудных условиях, сделал Босуэлл из Джонсона!

Благодаря стараниям Бриера рукопись Нежона, в виде печатной книги, лежит у нас на столе. Увы! Написанная «жизнь» весьма походит на действительную жизнь, где надежда – одна вещь, а исполнение – другая. Может быть, из всех биографий, составленных человеческой рукой, биография Нежона представляется самою неинтересной. Нелепый Нежон! Мы хотели знать и видеть, что совершалось в Париже с плотским человеком, спящим, едящим, трудящимся и борющимся Дидро; каков он был на вид, как жил, что делал и говорил, а нелепый биограф даже не сообщает нам, какого цвета были его чулки! Обо всем этом, за исключением нескольких чисел, мы не узнаем ни одного слова, ни одного намека; нам преподносится только скучная, вялая, бесконечная лекция об эстетической философии, или как Дидро пришел к атеизму, как изучал его и как важен и необходим этот атеизм. Наделенный недалеким, чисто механическим умом, Нежон с яростью фанатика-клерикала гремит в своих речах, только фанатизм его другой окраски, а между тем он видит себя в неверующем мире, где господствуют деизм и другие скандалы, так что ему нередко приходится проливать горячие слезы на реках вавилонских. Но при этом он остается «деревянным», механическим существом, как будто сам Вокансон40 сделал его, и это значительно умеряет его ярость…

Вот все, что мы можем требовать и ждать от Нежона, но разве вследствие этого Дидро должен быть предан забвению или, подобно философско-атеистическо-логической мельнице, жить только в воспоминании? Разве Дидро не жил так же хорошо, как мыслил? Дилетант-писатель в одном из биографических словарей рассказывает, как однажды Дидро, в туфлях и шлафроке, в продолжение двух часов трактовал о земле, море и воздухе с пламенной, нечеловеческой энергией, возраставшею все более и более, и закончил свою речь тем, что швырнул свой колпак в стену. Многие из читателей примут это за биографию, но мы с прискорбием должны сказать, что в этом рассказе заключается почти все, что нам известно о Дидро как о человеке.

Но вот является «книгопродавец-издатель Полен» с новым вкладом, с целым рядом писем, обнимающих почти пятнадцатилетний период; хотя это – собрание любовных писем, писанных женатым и шестидесятилетним стариком, но все-таки они писаны его собственной рукой. Посреди усыпляющего потока «нежностей», «чувствительности» и т. д. проглядывают несколько любопытных биографических фактов, в которых нам выясняется личность Дидро, обстановка его жизни и способ вращаться в ней гораздо лучше, чем выяснили нам все остальные по сие время книги, касающиеся его.

Подавив или даже забыв отвращение, которое с первого взгляда обыкновенно причиняют подобные письма, в конце концов приходишь все-таки к заключению, что это издание заслуживает внимания. Разве не любопытна уже сама по себе фигура влюбленного философа, силящегося во что бы то ни стало вообразить себя влюбленным? Ради научных целей можно многое перенести, а ученый любитель курьезов, преодолев вышеупомянутое отвращение, может любоваться, как «энциклопедическая голова, когда-либо существовавшая», находясь на склоне дней, имея жену и детей и страдая несварением желудка, предается запретной страсти и благоговеет перед царицею сердца. Кроме того, у нас есть интересные мемуары о нем мадемуазель Дидро, дочери философа; хотя они нередко грешат против истины, но зато, по небольшому объему, их можно признать за лучшие из всех. К несчастью, девица Дидро старается во что бы то ни стало быть «пикантной», пишет или, скорее, «мыслит» с большими натяжками, противоречиво, что вовсе не соответствует правдивости и ясности изложения.

Не имея права подозревать преднамеренную неправду, мы все-таки не видим в ее книге картины, верной до мельчайших подробностей, или портрета, нарисованного по всем правилам искусства. Страсть быть пикантными – любимый грех многих лиц обоего пола и, к сожалению, вредит той пользе, которую без этого недостатка могли бы принести их произведения. В недостатке этом обвиняют или обвиняли преимущественно французов; впрочем, женщине и француженке, которая к тому же собирается нам многое порассказать, мы должны извинить его, а теперь постараемся из разнообразного, разбросанного материала восстановить образ Дидро, его земное странствование и деятельность.

Наша история начинается в октябре 1713 года, в старинном городке Лангре. Вообразите себе Лангр, расположенный на склоне горы, посреди римских развалин, вблизи источников Саоны и Марны, с его неуклюжими массивными домами и с 15 000 жителей, большей частью занимающихся производством ножей, и самую подвижную, светлую, ветреную и восприимчивую личность XVIII века, увидевшую только что свет. В этом французском Шеффилде отец Дидро был ножовщиком и мастером своего дела. Это был почтенный, достойный уважения человек, один из тех старинных ремесленников (в настоящее время, к сожалению, исчезнувших из мира и встречающихся только у идилликов да между шотландскими крестьянами), которые в школе практики не только развили руку, но также голову и сердце. Все испытанные на деле знание и добродетель этих людей заключаются в «труде», – это скромные, смелые и мудрые патриархи, хотя грубые, но чистые, неподдельные, как серебро, только что вынутое из рудника.