Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

Дальше он говорит еще, что не имел силы даже любоваться памятниками искусства и относился к ним с тупым равнодушием. Относительно успокаивающее действие произвела на него Венеция с ее мертвенным затишьем. Затем описывается переезд в Вену, и вместе с тем упоминается кое-что о музыке, которую он услышал там.

С этим переходом к жизни искусства, которому посвящена была вся жизнь, автор письма меняет тон и говорит совсем иным языком, языком страстного увлечения в симпатиях и антипатиях. Говорится и о «Валькирии» Вагнера, далеко не приводящей его в восторг, и о новых сочинениях Брамса, увлечение которым немецкой музыкальной критики представляется ему совершенно непостижимым, и о балете Делиба «Сильвия», музыка которого кажется ему очаровательною; по этому случаю он вспоминает о своем балете «Лебединое озеро» и употребляет по адресу своей композиции резкое бранное слово, совершенно ею не заслуженное. Последняя часть письма привела меня в совершенный восторг; видно было, что этот «homme fini» еще полон сил и жизни, и что нужно только всеисцеляющее время для полного восстановления его энергии. Я не мог удержаться и немедленно сообщил свой вывод Петру Ильичу в коротеньком письме, которое ему, как он после говорил, очень понравилось и сделало хорошее впечатление.

Еще лучшим свидетельством внутренней здоровости нашего друга была для нас, его ближайших консерваторских товарищей, присланная им вполне законченная партитура первого акта «Евгения Онегина». Мы собрались рассматривать новое сочинение в квартире Н. Г. Рубинштейна, против церкви Большого Вознесенья; С. И. Танеев играл на фортепиано, а мы следили по нотам. Впечатление получилось огромное, какое-то захватывающее дух, и сидевший несколько поодаль от фортепиано в полутемном углу залы сам хозяин квартиры, судья вообще строгий и придирчивый, был на этот раз вполне доволен. Мы, однако, далеко не все оценили сначала, и С. И. Танеев, завладевший на некоторое время партитурой и старательно изучавший ее, потом указывал еще мало замеченные места, как, например, превосходный дуэт Татьяны с няней после сцены письма. Во всяком случае восторг между нами был полный, и кое-кто из нас написал об этом автору, которому это доставило очень большое удовольствие.

Однако самое то обстоятельство, что «Евгений Онегин» нам так понравился, отчасти заставило нас усомниться в возможности исполнить такую оперу силами консерваторских учащихся, тем более что какой-нибудь обычный шаблон, как на итальянских оперных сценах прежнего времени, был здесь неприменим, и учащимся нужно было в полном смысле слова создавать свои роли, да не каких-нибудь неопределенных лиц, а Татьяну Ларину, Евгения Онегина, Владимира Ленского и т. д. Сверх того, пока в Москву дошел первый акт оперы, пока с ним разобрались, наступил уже декабрь месяц, и, следовательно, думать о постановке в этот год было невозможно, если бы даже не побоялись за нее взяться, тем более что большей половины оперы еще не хватало. Приходилось известить об этом автора «Евгения Онегина», надеявшегося, что по крайней мере часть его оперы будет исполнена весной 1878 года в консерваторском спектакле. Н. Г. Рубинштейн только в крайних случаях заставлял себя написать письмо, а в данном возложил это на Альбрехта, который исполнил поручение, но вместо того, чтобы сказать все ясно и просто, прибег к уклончивым подходам и объяснениям, надеясь этим сгладить впечатление неприятного известия. Такая дипломатическая манера Альбрехта была нам всем знакома, мы немало над нею смеялись и совершенно привыкли догадываться о простой сущности дела среди невинной изворотливости изложения нашего дипломата, к тому же еще писавшего довольно курьезным русским языком. Однако, получив послание, Чайковский, хотя и понял его тонкости и посмеялся над ними, но в то же время очень разволновался и рассердился, потому что опасался, как бы от постановки «Онегина» совсем не отказались. Он написал Альбрехту длинное и очень встревоженное письмо, в котором доказывал, что трудностей постановки бояться нечего, что идеального состава исполнителей вообще никогда не дождешься, и что он вовсе не отдаст свою оперу на обыкновенную сцену, где царствует «эта омерзительная пошлая рутина, которой для моей новой оперы я боюсь больше всего». Продолжая с жаром излагать свой доводы в пользу постановки «Онегина» в консерваторском спектакле, Петр Ильич говорит дальше: «Для «Онегина» мне нужно вот что: 1) певцы средней руки, но хорошо промуштрованные и твердые, 2) певцы, которые вместе с тем будут просто, но хорошо играть, 3) нужна постановка не роскошная, но соответствующая времени очень строго; костюмы должны быть непременно того времени, в которое происходит действие оперы (20‐е годы), 4) Хоры должны быть не стадом овец, а людьми, принимающими участие в действии оперы, 5) Капельмейстер должен быть не машиной, а настоящим вождем оркестра». Всем этим требованиям, по мнению автора «Онегина», консерваторские учащиеся, руководимые Н. Г. Рубинштейном и И. В. Самариным, могли удовлетворить. Потом он извещает об отправке в Москву первой картины второго действия (сцена бала у Лариных) и прибавляет: «Я, с моей стороны, вполне доверяюсь Николаю Григорьевичу, тебе, Самарину и другим друзьям. Я в восторге, что музыка вам понравилась».

Встревоженного композитора поспешили успокоить относительно постановки его оперы, только разъяснили ему, что она совершенно невозможна в этом году; он вполне согласился со справедливостью доводов и терпеливо решился ждать год. 3 февраля 1878 года Петр Ильич пишет Альбрехту из Сан-Ремо: «Вчера я выслал на имя Николая Григорьевича остальные части моей оперы, то есть: 1) микроскопическую интродукцию перед первым актом; 2) вторую картину 2 действия; 3) третий акт».

Следовательно, «Евгений Онегин» был вполне закончен к февралю месяцу 1878 года. Как упоминал сам автор, большая часть оперы в черновом наброске была написана еще весной и летом в Москве; сцена дуэли, как он потом говорил мне, вся была сочинена в Сан-Ремо, после всех остальных частей оперы, за исключением ее оркестровой интродукции.

В это время одно обстоятельство породило на некоторое время неприятные отношения между Рубинштейном и Чайковским, скоро, впрочем, исчезнувшие. В то время приготовлялось открытие всемирной выставки в Париже, где предполагался русский отдел, при котором вознамерились ознакомить парижскую публику с русской музыкой. Покойный К. Ю. Давыдов с самого начала предложил назначить Чайковского русским делегатом по музыкальному отделу в Париже; то же самое предложил и Н. Г. Рубинштейн. Чайковский сначала как-то машинально выразил согласие и был назначен делегатом с жалованьем по 1 000 франков в месяц, с тем, чтобы он немедленно отправился в Париж и занялся приготовительным устройством. Тут только Петр Ильич представил себе ясно, какие обязанности придется ему нести на выставке, и поспешил отказаться от