Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

не была окончена, потому что явился новый сюжет, вытеснивший все остальное на некоторое время, – и сюжет этот был «Евгений Онегин». В мае 1877-го мы сидели вместе на консерваторских экзаменах. Однажды Петр Ильич спросил меня, не может ли он отправиться с ним обедать после экзамена? Я отвечал утвердительно; тогда он сказал, чтобы я никому не говорил о нашем обеде, дабы не иметь лишних сотоварищей; очевидно, предстояло какое-то совещание, но какое – я не мог и предположить. Чайковский во время перерыва на экзамене успел сходить домой, и, когда мы потом отправились вместе, я заметил у него под мышкой связку старых книжек. Обедать мы отправились в трактир Тестова, в отдельную комнату, причем прислуге был отдан строгий приказ не сообщать никому о нашем присутствии: Чайковский избрал на этот раз отдельную комнату ресторана, как наиболее уединенное место, где не может помешать никто из знакомых. За обедом он мне рассказал, как ему пришла в голову мысль о «Евгении Онегине» как оперном сюжете. В ту зиму, или, быть может, ранней весной в Москве жила Елизавета Андреевна Лавровская; Чайковский бывал у нее и однажды, когда несколько человек собрались там, зашел разговор об оперных сюжетах на русские темы и между прочим сама хозяйка выразила удивление, что никто не воспользуется для оперы «Евгением Онегиным», представляющим для музыки много в высшей степени благодарных моментов. Чайковскому иногда достаточно было легкого толчка, чтобы принять известное решение; хотя, по его словам, его давно пленяла мысль написать музыку на текст письма Татьяны к Онегину, но сделать целую оперу на этот сюжет ему как-то не приходило в голову – казалось просто невозможным. Однако Е. А. Лавровская говорила с таким одушевлением, что в нем родилась надежда осуществить такой план.

Петр Ильич начал с того, что стал искать обработок «Онегина» для сцены, нашел кое-что и пригласил меня для просмотра и совещания относительно возможного сценария оперы. Тотчас же после обеда мы принялись за дело и начали выкраивать сценарий в главных чертах, не касаясь его деталей и подразделений. Дело оказалось, однако, более чем нелегким; сколько мы ни пробовали, все выходило у нас так, что либо не хватало связности и последовательности в ходе развития действия, либо приходилось уклоняться от Пушкина. Мы начинали все вновь и вновь, но результаты получались приблизительно все такие же. Так мы просидели до полуночи, устали, измарали проектами сценариев много бумаги, а все-таки не пришли ни к чему. Когда мы расходились по домам, Петр Ильич предложил еще раз попробовать на следующий день, я согласился, и назавтра мы опять после экзамена отправились в тот же ресторан, опять просидели до глубокой ночи, но результат остался прежний – удовлетворяющего нас сценария мы сделать не могли. В конце концов Петр Ильич собрал свои книжки и наши листки и сказал мне, кажется, именно в таких выражениях: «Теперь я вижу, что настоящей оперы из «Евгения Онегина» невозможно сделать, но вместе с тем я должен сказать тебе, что не могу ее не написать; многое у меня в голове уже готово». Будучи заранее убежден, что его новое детище не годится для настоящей оперной сцены, Чайковский в это время уже, кажется, заручился обещанием Н. Г. Рубинштейна поставить его «Онегина» в консерваторском спектакле, на что тот, конечно, охотно согласился; обеспечив себе возможность услышать свое произведение хотя бы однажды, Петр Ильич ревностно принялся за работу. Сотрудником его по составлению либретто сделался покойный К. С. Шиловский, по сцене Малого театра Лошивский, он все устроил, сладил насколько возможно – и сделал либретто в том виде, как оно существует. Чайковский, кажется, ездил по этому поводу в имение Шиловского Глебово, близ Нового Иерусалима, и я не знаю, насколько либретто принадлежало ему и насколько Шиловскому; знаю только, что французский текст куплетов Трике написан последним.

Наши совещания в ресторане Тестова должны были происходить в половине мая, потому что в те годы экзамены в консерватории начинались обыкновенно около 10 мая, а я хорошо помню, что это было время экзаменов. Весьма вероятно, что Чайковский в это время уже был женихом, но он держал свое намерение жениться в строжайшей тайне, и никто из нас в консерватории даже не подозревал ничего подобного. После экзаменов мы все разъехались; не помню, где я жил в том году на даче, но o женитьбе Петра Ильича я узнал только в августе месяце, а вскоре вслед затем увидел и молодых, если не ошибаюсь, у Петра Ивановича Юргенсона, устроившего у себя для них вечеринку. Это был единственный раз, что я видел Петра Ильича вместе с его женой; в квартиру их, в доме Батюшкова на Никитской, я все собирался, но не было случая попасть, тем более что и не особенно туда приглашали. Сам Чайковский имел какой-то растерянный вид, не говорил со мной ни слова о своем новом положении, и его женитьба оставалась для меня – как и для остальных его друзей – загадкой; я сам, конечно, не начинал никаких разговоров, ожидая, чем это натянутое положение разрешится.

Чайковский по-прежнему аккуратно являлся в свои классы в консерваторию, но в нем явилась сосредоточенная молчаливость, видимое желание избегать всяких бесед. Однажды, в конце сентября, он пришел с каким-то искаженным лицом, сообщил, что его немедленно вызывает в Петербург Э. Ф. Направник, показал нам телеграмму и поспешно ушел, ссылаясь на приготовления к отъезду. Через несколько дней мы узнали о его серьезной болезни, а потом и отъезде на неопределенное время за границу. Известия о состоянии больного были очень тревожны вначале, потом стали спокойнее; затем в первых числах декабря он написал мне длинное письмо, из которого видно было, что он физически совсем оправился. Хотя по консерватории Чайковский числился в отпуске, но мы мало рассчитывали на его возвращение, несмотря даже на его собственные заявления о возобновлении занятий в консерватории с будущего учебного года. Как-то чувствовалось, что Чайковскому в Москве не жить по-прежнему, и предчувствия наши оправдались, – к счастью, прибавлю, потому что иначе едва ли бы он скоро успокоился. Вся обстановка его квартиры распродавалась; у меня не хватило духа пойти туда – слишком тяжело было мириться со вновь создавшимся положением вещей – и я удовольствовался тем, что поручил купить для меня старый письменный стол, несколько лет служивший Чайковскому и находящийся в настоящее время у меня. Так окончился московский период жизни и деятельности моего дорогого друга и наступил новый, в котором нам уже не приходилось видеться так часто, как прежде.