К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

свидетелем Божественной Софии и Ее откровения»[759], – слова роковые в своей ответственности, вырвавшиеся – это только глухой не расслышит – не из самочинного ума, а из глубины существа. Тут кстати будет указать на разницу между складом мистика или визионера и складом художника. О. Сергий не был ни первым (в специфическом смысле), ни вторым, в отличие от Соловьева или Флоренского вокруг него, по его выражению, «ничего не вертелось», и когда он, отвечая своим критикам, замечал, что не имеет ни малейшего вкуса к интеллектуальному мистицизму гностиков, то говорил чистую правду.

Является ли орудие художника, воображение, введенное в область богомыслия, является ли оно всегда «приражением», прелестью? Когда-то о. Александр Мень в частной беседе не без юмора спрашивал: откуда о. Сергию ведомо об ангелах то, что он написал о них в «Лествице Иаковля»? – если из собственного духовного опыта, то пусть его и опишет, если из чужого, то где ссылки? Сергий Страгородский с осуждающей иронией называет «систему» Булгакова «поэмой»[760]. Действительно, страницы «Агнца Божия» о внутритроичной жизни Триипостасного Божества и Его софийном самооткровении напоминают «поэму», и если видеть в них попытку догматического ново-творчества, следует счесть их непозволительным вторжением в «заповедник апофатического богословия»[761] (формула булгаковская!). Но ведь и «Троица» Андрея Рублева – в каком-то смысле иконописная «поэма», отражение невообразимого в просветленном воображении. «Оскорбляет Бога тот, кто стремится познать Его существо»[762], – цитирует о. Георгий Флоровский Иоанна Златоуста. Но символическая аналогия, которой так часто, быть может, излишне часто, пользуется Булгаков-богослов, – это не «оскорбительное» познавание, а намек.

Подозреваю, Булгаков сам иногда не чувствовал принципиальной грани между положением мысли и художественным домыслом. В описании искушения Евы змием (в «Свете Невечернем»)[763], борения Иоанна Крестителя, усомнившегося в мессианстве Спасителя («Друг Жениха»)[764], мотивации Иудина деяния (в размышлении об апостоле-предателе)[765] сквозит то, что я бы назвала «сакральным психологизмом»: это уже не экзегеза, а литературное творчество на сюжетику Священного Писания. Но в самосознании автора представлено это именно как прилежная экзегеза. (В случае с Иудой тут возможно особое смущение, я бы даже сказала, содрогание, между тем как стихотворение Максимилиана Волошина[766], тождественное по смыслу, я могу читать с эстетическим удовольствием.)

Итак, в богословии о. Сергия не мешает различать руку философа и руку художника. Что он «оставался философом в богословии», – это общее место, не сходящее с уст как его ценителей, так и противников. «Неотделимость философа от богослова в Булгакове есть самое яркое свидетельство его умственной зоркости и духовной серьезности»[767], – пишет В.В. Зеньковский, и с ним трудно не согласиться. Молодой Вл. Лосский, напротив, видит грех Булгакова в том, что, отдавшись богословию, он не порвал с афинейскими плетениями, и ставит ему в пример отрешенность от мирской философии св. Григория Паламы[768]. (И в этом замечании, о чем ниже, тоже есть свой смысл – постольку, поскольку речь идет не о философии вообще, а о конкретных философских опорах.) Я же хочу сейчас обратить внимание на то, что в творческой мысли Булгакова любого периода есть территория философского анализа и есть территория эстетического вчувствования (так сказать, вторичного художества, художественной герменевтики).

Опять-таки Зеньковский проницательно отметил это как противоречие натуры: «По типу своей мысли, по внутренней логике своего творчества Булгаков принадлежал к числу “одиночек” – он <…> всегда прокладывал себе дорогу сам, и только Соловьев и Флоренский вошли в его внутренний мир властно и настойчиво. В мужественном и даже боевом складе ума у Булгакова – как ни странно – жила всегда женственная потребность “быть в плену”, у кого-либо…»[769]. Мужество философа и впечатлительность художника – интерпретировала бы я эти слова применительно к своей теме.

Что означало первое – то есть философское мужество – в его богословии? В догматах он видит проблему для философской мысли; он протестует против подмены анализа «цитатами из святоотеческой письменности»[770] и против злоупотребления аргументом «непостижимости» там, где еще не проверено, не имеет ли места простая неясность, недовыясненность, неотчетливость дистинкций. Абсолютно авторитетны для него только догматические определения Вселенских соборов, которые он считает богодухновенным чудом, не всегда опирающимся на логически корректный мыслительный остов и потому все еще открытым для истолкования. Весь огромный корпус церковной письменности, в том числе патриcтической, предшествующий каждому из догматических соборных достижений, рассматривается им как приглашение соучаствовать в споре. Свою аналитическую мысль, свою дискурсию он бестрепетно сополагает на равных с рассуждениями благочестивых и даже святых предшественников. «Агнца Божия» он, во имя философской справедливости, начинает с частичной реабилитации признанного еретиком Аполлинария – говоря по-нынешнему, надо же было так подставиться! Богословскую мысль Отцов он экспонирует в виде «патрологических экскурсов», вводящих в тему и позволяющих выявить в ней ниши для новых соображений. Стоит чисто зрительно сравнить страницы очень важной работы Г. Флоровского «Тварь и тварность» (1928)[771] со страницами главы о творении мира из «Агнца Божия»[772], чтобы увидеть разительный контраст: в одном случае все пестрит цитатами и указанными в скобках и под строкой источниками, богословствование неразличимо сливается с комментированной историей православного богословия (прошу понять, это не упрек), в другом случае – сплошной монолог, и даже в подстрочных примечаниях почти исключительно ссылки на собственные сочинения (и это тоже – не упрек).

Вл. Лосский и иже с ним укоряли Булгакова в высокомерном отношении к Преданию Церкви: дескать, оно для него – просто собрание «памятников культуры». Конечно, это не так, ибо там, где нет ревизии догматического сознания Церкви (во всяком случае – намеренной ревизии), нет и пренебрежения Преданием. Но мысль Булгакова, действительно, «прокладывает себе дорогу сама», следуя своим отправным интуициям и оспаривая то, что им противоречит. Она дерзостно ставит себя на одну ценностную ступень с другими мыслями же, чьи бы они ни были.

Однако совсем иначе обращается Булгаков с тем, что не является мыслью, пускай даже богомудрой, или не является только мыслью. Тут можно вспомнить и о начале его пути. Его освобождение от марксизма, понятное дело, происходило не только через Канта и даже Соловьева, но не меньше – через Достоевского и вообще через русскую литературу, включая Чехова и Толстого, не меньше – вообще через искусство (и тут совсем не важно, кто больше тогда впечатлялся в Булгакове – Рафаэль или Васнецов). Дело не сводится к тому, что значительные художественные миры послужили, как это нередко бывает, мостом к религиозным узрениям. Мысль и самый язык Булгакова на этом пространстве учились