К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

И последние слова об о. Павле Флоренском, благодарно и великодушно рисующие его икону, действительно, сказаны не тем человеком, который идет рядом с о. Павлом на полотне Нестерова, – это говорит мыслитель, вернувшийся к образу своего друга после огромных духовных обретений и возвысившийся над необходимо-острым моментом разочарования в нем.

2011

Сергей Николаевич Булгаков – отец Сергий: стиль мысли и формы мысли[744]

«Ничто великое не делается без риска»[745], – эти слова из письма о. Сергия его духовной дочери Юлии Рейтлингер, датированного 1931 годом, то есть кануном его большой богословской трилогии, я бы избрала интегральным эпиграфом к любым попыткам описать его творческий склад, творческое странствие, где величие и риск шли рука об руку.

Умственная продукция Булгакова – это малоосвоенный материк со многими кладами и небезопасными дебрями, и поэтому в рамках заявленной необъятной темы я не собираюсь претендовать на большее, чем на некоторые наведения, некоторую фокусировку внимания в точках как высочайших, так и болевых.

Бесполезно и противно булгаковскому завету интеллектуальной честности было бы уходить от того, что имя мыслителя – имя существенным образом пререкаемое. И дело здесь не в его безбрежном якобы, догматическом вольнодумстве (таковое было бы в его глазах духовной безвкусицей) и, обратно, не в чрезмерной догматической скованности его оппонентов (оспаривая его, и Владимир Лосский, и митрополит Сергий Страгородский, и о. Георгий Флоровский развернули богатую и отнюдь не косную аргументацию, как бы вызванную к поединку на равных его гениальным даром). Дело, думаю в том, что главные умственные свершения Булгакова располагаются в зоне перехода от старой философско-богословской проблематики, уже достигшей своего итога и внедренной в церковное Предание, к неизбежно-новой, подсказанной новым смысловым брожением с неопределенным будущим. В такой пограничной зоне не один только попутный ветер дует в спину, но есть свои завихрения. Как выразился о. Василий Зеньковский, отцом Сергием говорились «предпоследние слова»[746]. Его трагическое «не то», обращенное им и на словесную одежду своей мысли и, как казалось ему, на отсутствие неопровержимо убедительного жеста, «не то», как оценка собственной личности, даже внушенное им авторитетному Другу (фигура Булгакова в сновидении о. Павла Флоренского[747]), – вот такое «не то», действительно, сопровождало, словно тень, его победительное «То». И в этом есть своя высокость: гений порога расплачивается и за прошлое, которое до его прихода представлялось непротиворечиво-завершенным, и за будущее, выход в которое еще закрыт. Кстати, меня порядком изумили слова игумена Иннокентия (Павлова) в предисловии к неряшливо переизданному (но, конечно, спасибо и на том) «Агнцу Божию»[748] – слова насчет того, что в известном «споре о Софии» он, игумен Иннокентий, еще 15 лет назад обнаружил «фактическое отсутствие предмета спора»[749]. Это, по-моему, наихудшая услуга Булгакову-проблематику – превратить его в гладкодума, раздражающего традиционалистов только по их смехотворному недомыслию.

Начну с того, что весь склад Сергея Николаевича отличался, так сказать, богатством валентностей. Мысль его по-разному центрируется, имеет разностильные изводы. Во-первых, он был наделен умом, взыскующим догматической опоры, без такой опоры скучающим и вянущим. Другими словами – родился с умом, потенциально одушевленным верой. «Не должно быть ничего, что <…> не имело [бы], так сказать, религиозного коэффициента»[750], – таково его жизневосприятие. По его собственному признанию, он ни дня не прожил в психологическом состоянии неверия. О «догматическом складе»[751] его ума П.Б. Струве писал еще в начале века, сам будучи тогда адогматиком. Готовность мыслить в рамках догматических, конфессионально-догматических впоследствии, обязательств, интеллектуальная аскеза, возгоняющая мысль силою ее стеснения, – черта избранных умов; скептицизм и произвольность мысли гораздо банальнее. Именно как догматик Булгаков в свой час постарался не уклониться от полной богословской ответственности за софиологическую доктрину, и этим его софиология стилистически отличается (отличаясь, впрочем, и в других отношениях) и от софиологии Владимира Соловьева, и от софиологии Павла Флоренского (к слову, защищая свой «Столп и утверждение истины» как богословскую диссертацию, он исключил софиологическую главу).

Но, во-вторых, наряду с догматически утверждающим себя даром веры Булгаков был наделен не меньшим даром интеллектуальной пытливости, философского вопрошания, научно-аналитического вверчивания в пред-данное. Не сочтите кощунством или, мягче, легкомыслием, но мне видится параллель между участью Булгакова-марксиста и Булгакова-богослова: в обоих случаях он, не слагая с себя догматической «присяги», очень быстро оказывался возмутителем догматического спокойствия. (Ложная его вера при том пала, истинная – устояла, но этого можно и не добавлять.) «Ленин нечестно мыслит», – по воспоминанию Н. Валентинова[752], говорил ему Булгаков не без эстетической брезгливости. Сам Булгаков старался мыслить честно, распутывая гордиевы узлы (его выражение) там, где преждевременно их разрубать запретительным мечом недоведомой тайны. «Вера никогда не полагает запретов для разума в его собственной области»[753], – настаивает он. Ему было свойственно, по слову Л.А. Зандера, «стремление идти до конца»[754], до того упора, за которым разум поневоле складывает свои полномочия, – и эта героическая «взволнованность мысли» (Н.А. Бердяев)[755], наряду с «темпераментом сердца» (С.Н. Дурылин)[756], делает таким увлекательным чтение его достаточно трудных трактатов. В этом отношении Булгаков, даже и ставший отцом Сергием, – «истый интеллигент», как не без злорадства отмечали его обличители. «Не может быть под предлогом неведения приписано Богу то, чего наша совесть и разум не могут принять»[757], – говорится им у смертной черты, в завершающей монументальную трилогию «Невесте Агнца», и это, конечно, слова интеллигента, прочитав которые, хочется остаться в стане интеллигентов.

И сверх этих даров – не так-то легко с ними уживающийся, мучительный – ибо сполна не выявляемый, невоплотимый – художнический дар, дар эстетической восприимчивости и мифопоэтического воображения, отклика на Красоту. Софиологическая доктрина Булгакова в истоке своем – выплеск художнического восторга перед делом мирового Художника (или Художницы, если вспомнить Притчи Соломоновы), который (-ая) как бы обретает в нем сугубого и особливого ценителя-сочувственника. Для предмета своей платонической любви-поклонения – Аделаиды Герцык – Булгаков (уже будучи священником и откликаясь на весть о ее кончине) нашел слово: «заветная»[758]. Так вот, художническое всеприсутствие Бога в мире, будь то целомудренная природа и скромное храмовое благолепие в Ливнах его детства или великолепная бескрайность океана, увиденного впервые на склоне лет, – и было для него «заветное», от чего невозможно отказаться, первоинтуиция, от которой стартует мысль, личный импульс, каковой необходимо привести в согласие с соборной верой, но нельзя в себе убить. «Бог <…> избрал меня, слабого и недостойного, быть