К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

Далее, он демонстрирует оба типа экзистенциалистского мышления: атеистического на своем первом этапе и религиозного на втором. Наконец, творческий темперамент Шестова в сочетании с экзистенциалистской мировоззренческой установкой, его мономания, и поэтому слабая восприимчивость к чужому слову, провозглашение принципиально бессистемного мышления, использующего для себя афористическую форму, склонность к духовным провокациям и расчет на эпатаж обеспечили ему особое место и среди представителей жанра философской эссеистики. Стиль Шестова, испытавший мощный импульс со стороны, все же обретает собственные черты: единственного в своем роде публициста – мастера философского фельетона.

Шестов сыграл роль проводника, и даже двустороннего проводника, в осуществлении идейного обмена между Европой и Россией. Прежде всего, как мы уже знаем, он оказался безмерно восприимчив к умонастроению вождя «немецкого иррационализма», который в темпах блицкрига завоевал русского поклонника. Еще в 1899 году в рукописи о Пушкине Шестов, испытывающий влияние философии жизни Толстого[797], весь полон светлым оптимизмом, убежден в соотносимости жизни с идеалами, верит в нравственное ее оправдание и с этой точки зрения – умения прозревать в действительности идеал, сочетать «правдивость» и «гуманность»[798] – воздает должное русской классической литературе: Пушкину и его последователям – Толстому, Тургеневу, Достоевскому (в противовес «павшим духом» Гоголю и Лермонтову). Так, например, Достоевский в совершенно нетипичном в дальнейшем для Шестова духе характеризуется здесь как образец духовного здоровья: в какие бы бездны ни спускался, он выходил на свет, «вынося с собой глубокую веру в жизнь и добро»[799]. И все это пишется в последний год XIX столетия, а уже в первый год XX он публикует свое разоблачительное «Добро…»[800], где именно добро и разоблачается, где «идеализм» и «действительность» ставятся в позицию антагонистов[801], а за Достоевским, как и за Толстым, утверждается реноме двойственного гения. Буквально в мгновение ока Шестов сжигает то, чему поклонялся, – и Толстого в качестве авторитета заменяет Ницше. Под влиянием последнего мировосприятие Шестова резко переламывается на переломе столетий.

Если в интеллектуальный обиход России Шестов вносил, помимо основного багажа ницшеанских настроений (в чем участвовали и другие русские ницшеанцы начала века), еще и претенциозно-афористическую форму изложения своего немецкого учителя, то на Запад он вывозил сострадательную «русскую идею».

Несмотря на его российские корни, жизнь и мысль Шестова неразрывно связаны с Западом. Там он расценивается в качестве одного из влиятельных «критиков разума» и популярных русских эссеистов[802]. Так, во Франции[803], где прошли последние восемнадцать лет жизни Шестова, он оставил многочисленных почитателей, среди которых оказались и Габриэль Марсель, и классик экзистенциализма Альбер Камю. Последний испытал действительно заметное влияние русского мыслителя. В своем философском манифесте Камю оказывает почести Шестову как предшественнику, внесшему большой вклад в экзистенциалистское дело абсурда. Но он упрекает русского философа в том, что тот, дав блестящее обоснование принципа, не желает, однако, идти до конца и, таким образом, изменяет «велениям абсурда»[804]: по убеждению Камю, Шестов совершает незаконный «трансцензус» через подстановку на место Абсурда старого библейского Бога. Атеист Камю укоряет в данном случае русского философа за найденный им выход вовне, за его религиозный позитив (ибо сам, как известно, следует искусству «посюстороннего утешения»). В некоторых принципиальных пунктах и известных максимах французского экзистенциализма можно рассмотреть контуры шестовских образов или даже услышать отзвук его словесных оборотов. Так, рассуждает Шестов, требуя пересмотра предмета и задач философии, подлинные ее вопросы – это вовсе не те, «которые мы привыкли встречать у профессоров философии»: вопросы «о пространстве и времени, монизме и дуализме, о теории познания вообще». По существу, утверждает Шестов, есть только один философский вопрос – как жить, «вопрос жизни и смерти»[805]. «Есть лишь одна философская проблема – проблема самоубийства»[806], —откликается Камю много лет спустя, и эта формула станет знаменитой. «Теперь, вероятно, во всем мире мы не нашли бы ни одного человека, который согласился бы умереть в доказательство и ради защиты идеи Галилея», – пишет Шестов в 1908 году[807]. Истина Галилея «не стоила костра. Вращается ли Земля вокруг Солнца, или Солнце – вокруг Земли – это, в сущности, глубоко безразлично», – вторит Камю этой шестовской мысли уже во времена Второй мировой войны[808].

Но дело не только в том, что аргументы Шестова участвуют в формировании теории и художественной практики Камю и его коллег по экзистенциализму. Эти аргументы, вливаясь в поток современного «кризисного сознания», участвовали в формировании духовной атмосферы нашего времени.

Шестов одним из первых вступил в колею абсурда, впоследствии превратившуюся в широкую, чуть ли не магистральную дорогу художественных и интеллектуальных поисков на современном Западе. Ведь главные темы, заполнившие литературное и духовное пространство межвоенного и послевоенного времени, – это темы «тотальной» (Камю) или «изначальной» (Сартр) абсурдности человеческого существования и изыскание способов жить посреди нее.

Тот трагический персонаж, которого выставит Шестов в начале века, окажется прообразом нового стоического героя, действующего «без надежды на успех», а в дальнейшем – прародителем целой семьи «антигероев», потерявших надежду; идея трагического существования, которая будет доминировать у русского экзистенциалиста, станет исходной для мировосприятия и широкой литературной практики модернизма. Даже при беглом знакомстве обнаруживается, что новый герой Камю и персонажи драм абсурда несут на себе отпечаток трагического шестовского индивида, переживающего жизнь как сизифов труд, как трагедию без катарсиса.

Правда, ни у Шестова, ни у его сотоварищей по мировоззрению, несмотря на пристрастие к философствованию и обилие философских выкладок, нет теоретически слаженной эстетики трагического. И это так, ибо здесь они говорят изнутри описываемого, уясняя самих себя, выражая свое собственное умонастроение. Их персонаж требует самоутверждения, а не объяснения. Недаром Камю пишет, что его «герой не нуждается в оправдании»[809]. Он должен быть понят. Экзистенциалистские мыслители не эпики, а лирики. Они готовы с разных сторон иллюстрировать своего героя, но только не «ставить на место» (пропорциональное его «героизму»), так как они не в состоянии взглянуть на него со стороны. Причем Шестов в качестве критика пользуется уже имеющимся литературным и философским материалом и через его комбинацию и толкование выявляет искомый, требующий выражения образ. Экзистенц-романисты занимаются созиданием нового; и хотя часто при этом не получается как таковой художественной литературы, поскольку творческий вымысел писателя подменяется умственным творчеством философа, а художественный образ – образно оформленными философскими тезисами, авторы, тем не менее, выражают свое новое жизнеощущение. Так, на двух разных языках – критико-философском и языком романистики – осуществляется один и тот же процесс самовыражения, уяснение которого требует уже взгляда со стороны.

Не без влияния