К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

товарищу: «Не трать, Фома, здоровья, ступай ко дну»[835]. «…Падай – черт с тобою – таковский и был, сукин сын», – скажет с горькой иронией Белинский гегелевской философии[836]. Не удалась одна индивидуальная жизнь, «один из миллиардов случаев» «объективации» субстанциальной силы – нет в том никакой беды[837]. «Стоит ли из-за такого пустяка шум поднимать?!»[838].

Гибнущий индивид сам виноват, ибо он вовремя не внял генеральной рекомендации синклита мудрецов: возвыситься над случайным и единичным. Человек, пишет Гегель в «Логике», должен в своем настроении возвыситься до той отвлеченной общности, при которой ему действительно все равно, существует или нет он сам (erheben, Erhebenheit[839] —любимые слова Канта и Гегеля)[840]. Индивиду предлагается «не смеяться, не плакать, не презирать, но понимать»: ведь «гегелевское “все действительное разумно” есть <…> вольный перевод спинозовского non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere.

Перед вечными истинами равно склоняются и тварь и Творец. Человек “в гнозисе находит вечное спасение”»[841].

3. Спасение утопающего

Шестов вступил на литературное поприще не только и не столько в качестве защитника индивида как такового (от притязаний «отвлеченной общности»). Он избрал «тонущего». Спровоцированный словом и жизненной участью Ницше, Шестов находит среди всех обездоленных свою, особую категорию, за которую он начинает борьбу с категориями академической философии, и (в частности) гегелевского рационализма.

«Есть область человеческого духа, – пишет Шестов, – которая не видела еще добровольцев: туда люди идут лишь поневоле»[842]. «Окраины жизни» – каторга, «ужасная болезнь», старческая немощь, и есть область трагедии. «Человек, побывавший там, начинает думать иначе, иначе чувствовать, иначе желать. Все, что дорого и близко всем людям, становится для него ненужным и чуждым <…>. Все пути назад заказаны»[843]. «Сократ, Платон, добро, гуманность, идеи – весь сонм прежних ангелов и святых, оберегавших невинную человеческую душу от нападений злых демонов скептицизма и пессимизма, бесследно исчезает в пространстве…»[844]. И вот этого отверженного не слышит философия, так как она ищет не истины, а покоя. «Гегель не может, не хочет услышать ни Кьеркегора, ни Иова: их устами говорят безумие и смерть, которым не дано оправдать себя перед разумом». Людям, «“выброшенным из жизни”, нет места в “системе” Гегеля»[845]. А раз так, раз человеку в великом несчастье не находится приюта у Гегеля, то, убежден Шестов, его система никуда не годится, ибо что может быть важнее человеческого отчаяния?!

«У нас остались живые, которые своим существованием смущали и продолжают нас смущать еще более, чем погребенные<…> мертвецы. Все, не имеющие земных надежд, все отчаявшиеся, все обезумевшие от ужасов жизни. Что делать с ними? Кто возьмет нечеловеческую обязанность зарыть в землю этих?» – спрашивает Шестов в своей «Философии трагедии»[846]. И в «Началах и концах» отвечает: «Идеалисты и метафизики заживо хоронят»[847] безнадежных героев «на своих идеалистических кладбищах, именуемых мировоззрениями[848]. Так, Шестов возвещает о новой философии – «философии трагедии», которая принципиально враждебна традиционной, рациональной философии, определяемой мыслителем как «философия обыденности».

Философия трагедии предлагает искать истину в месте диаметрально противоположном тому, где ее искала традиционная философия. Катастрофические обстоятельства, трагические перемены, исключительные условия[849], – вот климат, в котором живет правда новой философии. Атараксия, благоприятствующая праздному умственному вопрошанию, – вот преамбула познавательного процесса академической философии. Нет, «спокойно обдумывать, предугадывать будущее – нельзя!». Познание – это страдание, заявляет Шестов, встающий на защиту безнадежного страдальца, нужно «колотиться головой о стену»[850]. Non ridere, non lugere<…> sed intelligere, отвечает на это философия. («Гегель уверенно <…> пишет в своей “Логике”: “Когда я мыслю, я отрекаюсь от всех своих субъективных особенностей”»[851].) Традиционная философия ищет норму, философия трагедии ищет ненормальность. Там формулируют всеобщее правило, тут – единичное, исключение из правил. Болезнь здесь ценится «дороже всякого здоровья»[852].

Дело в том, что Гегелю Шестов противостоит как антагонист в своих представлениях и о человеке, и о бытии, как философ жизни противостоит философу мысли. Фундаментальная предпосылка всякого рационализма – это убеждение в разумной исчерпаемости бытия, доведенной у Гегеля до полного слияния бытия и понятия[853]. По словам известного неокантианца и историка философии В. Виндельбанда, «гегелевский панлогизм резче всего выражает общий характер диалектического развития немецкой философии. Шаг за шагом преследует она задачу чисто рационального познания вселенной: в ней постоянно идет речь о полном без остатка разложении действительности на понятия разума. Система Гегеля в качестве своего глубочайшего основного убеждения ясно и твердо провозглашает ту предпосылку, которая одна только и дает право ставить философии такую задачу: “Все, что существует, разумно”»[854]. Если Вселенная вся без остатка должна претвориться в рациональное познание, то это уже à priori означает, что всякая реальность сама есть нечто рациональное. Или, выражаясь словами Гегеля, сущность вещей – дух. Только тогда и может быть мир измеряем и побеждаем разумным познанием, когда он сам вплоть до самого своего основания разумен. Кант оставил вне рационализации ноуменальный мир. «По мере же того, как вследствие разрушения понятия вещи-в-себе отпадало это критическое ограничение, философия возвращалась к старому рационалистическому воззрению. Этот процесс все более и более обострялся вплоть до Гегеля, и таким путем из кантовского идеализма снова получился абсолютный, безграничный рационализм»[855].

В противовес рационализму для философии жизни бытие никак не исчерпывается и даже вообще не ухватывается разумом, ибо основа его мыслится не-разумной. Начиная со времен Декарта европейский рационализм уже ясно отдает себе отчет в своих представлениях о человеке. Прямо и косвенно в качестве исчерпывающей человеческой характеристики утверждается мышление, разум (ratio). Напротив, философия жизни в ее волюнтаристском варианте (интересующем нас в данном контексте) воспринимает природную основу человека непосредственно через переживание жизни под знаком волевого устремления. Именно поэтому здесь в качестве источника познания так ценятся великое страдание и отчаяние – они более всего способны обнажить подлинно человеческую глубину, «подземную», бессознательно-волевую первооснову души. Непосредственное переживание есть последняя правда о человеке. Так, пишет Шестов о Ницше, «несмотря на все его теоретические соображения, он сам все же принужден был пользоваться своими переживаниями как единственным источником познания»[856].

Ясно, что Шестов буквально следует по стопам Ницше в его борьбе против прекраснодушного гуманизма, «против идеализма и всякого мошенничества высшего порядка»[857], в его разоблачительствах «духовного маскарада»[858]. (Зависимость русского мыслителя от немецкого доходит до подражаний в интонации и даже в формальной структуре сочинений, построенных по принципу главок-афоризмов.) Однако, борясь с идеалистическими абстракциями и гуманистическими иллюзиями