Долгая зима - Владимир Иванович Петров

– Точно больная! – больно воспринял Бугров несуразную выходку Мотани. С минуту он оторопело смотрел ей вслед, потом догнал обидчицу, удержал за рукав: – Зачем так-то? От души ведь помочь хотел.

– Пусти! Не лапай! – вырывалась Мотаня. – Дурочку нашёл. От души, вишь, он. Если и так, кто поверит? Донесут по приезду моему ревнивцу каторжному, мигом насинявит. За ним не заржавеет! Тебе тоже, между прочим, достанется.

– Ну и дела! Чуть было не вляпался, – рассмеялся, заземлил свою обиду Бугров. – Спасибо за выручку, Матрёна Власьевна. Только с трубой-то как? Звать-то всё равно мужиков придётся?

– А где они, мужики? – нервно хохотнула Мотаня. – Твои дружки, что ль, запьянческие? Да им стаканчик сивухи дороже любой сдобной попы. Кто же к ним ревновать будет?

– Скажешь тоже! Ребята, конечно, крепко поизносились, но за себя постоят, не опозорятся перед женской красотой. Даже Машков со своей третьей группой. А Гриша Болотный, уверен, запросто в этом деле твоему хвалёному зэку фору даст. Вон какой медведь! Заломает, будь здоров!

– Ха-ха-ха-ха, – заходилась Мотаня справным телом под плюшевой, потёртой в некоторых местах шубейкой, словно хворь разом от неё отступилась. Ой, не могу. Ой, обсикаюсь сейчас! Да где уж Болоту с моим Жориком тягаться, если всё больше доярок на ферме тащатся от него. Секреты им от какой-то странной радиации Болото выдаёт, в армии, говорит, нахватался, а почувствовал только сейчас. Придумал же, Болото, оправдание, ха-ха-ха! Никак не хочет с Машковым сравняться, которого жена, не раз своими ушами через дворы слышала, несчастным импотентом обзывает. Не хочет, а куда денешься, если не маячит уже. Зря только упорно валит доярок на сено… А ты, говоришь, хват он. Заломает, говоришь, ха-ха-ха-ха!

Бугрову не понравились Мотанины суждения, за мужиков обидно стало, прервать её противный хохот решил:

– С чужой колокольни смотрите, Матрёна Власьевна, на орёликов нашенских. Со своей бы глянуть! А может, уже удосужились оценить их мужские достоинства? Вы же у нас, Матрёна Власьевна, девочка развитая. В любую сторону от золотых своих лет на двадцать захватываете. И с Жориком запросто, и старшенькими, вроде Конька, не брезгуете? Верно?

Попытка удалась. Мотаня оборвала истерический хохот, сердито сузила глазёнки на заплывшем от загульной жизни лице:

– Много будешь знать, скоро состаришься. Но для очень любопытных, вроде тебя, скажу о Коньке. Конёк-то свою фамилию оправдывал и гнал куда шустрее твоих уже совсем пропавших алкашей. Отрысачились они, с какой колокольни не поглянь. Ни на что негодные стали, даже с пьющими бабами тягаться не могут.

– В чём? По количеству выпитого?

– И в этом тоже. Хотя про живучесть толкую я, которая у баб куда выше. Асю, соседку своей бабки возьми. Знатно пьёт, сам знаешь. Частенько до упаду. До бесчувствия, считай. Во все дырки её тогда тычь, ноль внимания. И что же? Проваляется день-другой, глянь, опять колобком в свои шестьдесят по деревне катится. Или покойную тётю Нюру, ровесницу Назарыча с Коньком, вспомни. Намного бы она пережила их, не застрянь прошлогодней морозной ночью в сугробе у Коньковой избы и не засни. От Назарыча шла с бутылкой Конька повеселить. А выпила-то, поверь уж мне, она за свою жизнь поболе, чем Назарыч с Коньком, вместе взятые. Не замёрзни по-глупому, износа бы не было.

– В чём же секрет? – любопытство в Бугрове взяло верх над раздражительностью.

– Просто всё. Бабы после пьянки обязательно чего-нибудь горяченького сварганят и подкрепятся, крепким чаем души согреют. Уберутся – постираются потом, кровь в полезных движениях разгонят, настроение себе поднимут. Не то что тюлени твои, мужики квёлые. Бессемейные в особенности. Лежат в похмелье холодные и голодные, сырой водой животы тощие пучат. За счастье считают, если случайно кто-то из дружков-собутыльников подлечить заскочит. Шабашку ждут. Рвут жилы тогда, сердчишки надрывают. Или же, навалявшись за день, нервы портят на ночном воровском промысле. Опять же ради выпивки лишь. Не насытятся никак. От неё и мрут до поры до времени. Вперегонки на тот свет жмут, точно первым там больше наливают. Э-эх! – Мотаня вновь шумно высморкалась, раскричалась опять: – Чего пристал-то? Холодрынь у меня дома, а он своими алкашами зубы мне заговаривает, не даёт к Петушку зайти…

Казалось бы, ничего нового не услышал Бугров от взбалмошной женщины, но почему-то тревожнее стало на душе. Оттого, похоже, что Мотанины суждения подтверждали его собственные нерадостные наблюдения, ставящие под сомнение исполнение задумки с друзьями детства провести свои остатние годы в родной деревне, в общении с неброской, но до слёз близкой степной природой.

– Сопьются вконец, пока соберусь, – взгрустнулось ему.

С такими мыслями он единоборствовал со снежными заносами: освобождал окна бабкиной избы, пробивал проход на улицу… С такими же мыслями на следующее утро поджидал запаздывающий автобус до города. На продуваемом колким ветром взгорке стоял. Внизу пробуждалась родная улица. Глаза отыскали Генычеву избу.

– До сих пор не разошлись. Солярку, видно, вместо керосина палят, – определил он по двум бледно-жёлтым пятнам окошек. – Полный, Андрейка, безлошадник! Электричества даже не имеет. Права Мотаня: впрямь, хуже бабы…

Как бы в подтверждение Генычевой беспомощности ярко вспыхнули окна соседнего дома. «Кузнечиха встала, – представил он розовую ото сна видную женщину, не сдержался в похвале: – Хороша баба!»

Тотчас вспомнились Мотанины суждения о женской живучести.

«Впрямь, её ни годы не берут, ни алкоголь не старит, – продолжал он восхищаться Кузнечихой. – Лет десять, самое малое, пьёт. Ни муж, которого уже успела похоронить, не мог её остановить, ни учреждение, куда направляли на излечение от алкоголя и на которое она наплевала с первого дня после возвращения, не помогло, ни дети, живущие отдельно от неё своими семьями, не усовестили. Отмахнулись почти: будь что будет!»

Двухсотка в Кузнечихиной избе погасла. «Решила ещё подремать, – позавидовал ей продрогший Бугров. – С удовольствием бы сейчас к ней под одеяло нырнул… Молодчина! Пьёт-попивает, о здоровье не забывает. Генычеву бы так. Не спит вон, воняет соляркой. С таким отношением к жизни долго не протянет…»

Сказал так Бугров, приговорил словно. Только уехал он, только было его деревенские тревожные мысли затушевались городскими заботами, как с новой силой возвернулась к нему тревога звонком живущего рядышком, здесь же в городе, земляка и друга с детства Вити Мишина:

– Андрейка Генычев умер.

– Отмучился, бедолага, – почти не удивился печальной новости Бугров. – Ещё больше обабил родную улицу. Что с ним?

– Алёша звонил из Токаревки. Точно не знает. То ли головой ударился, то ли ударили… Сказал, что в деревню едет. На месте разберётся и похоронить поможет. Одноклассники они, как-никак… Мне тоже проводить бы надо. Негласно пусть, но брательником