Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

оперу не столько ради того, чтоб послушать спектакли, сколько желая узнать новости или, по крайней мере, забыться в последний день пребывания дома, убедиться, что пока еще живут, что, может, всё не так еще страшно, если старинное здание «Кролль-Оперы» все еще стоит на месте, а со сцены льются чарующие мелодии, которыми услаждалось не одно поколение.

Хотя внешне ничего словно бы не изменилось.

Спектакль шел, как обычно, однако внезапно посреди действия в зале зажегся свет, сквозь широко открытые двери ворвался зелено-серый поток военных, которые с гиком и топанием сразу же заполнили проходы между рядами. Другой вал появился за кулисами и оттуда прорвался на сцену. Хрупкая японская мебель — декорации «Мадам Баттерфляй» — практически была раздавлена этим вторжением. Потрясенная Мария даже не могла понять, как очутилась в уборной. Когда она пришла в себя, то увидела на лбу холодное полотенце, которое приложила, разумеется, Фреда.

— Что ты делаешь? — испугалась Мария. — Испортится грим!

— Думаешь, он еще понадобится? — проворчала Фреда. У нее сильно дрожали руки. — Разве не слышишь, что творится?

В уборную долетал приглушенный вой сотен глоток. Исполнялись песни, которым никогда не приходилось греметь под сводами этого храма музыки на протяжении всей его истории. Начиная с «Хорста Вессела» и «Дранг нах Остен», фашисты исполнили весь репертуар, под звуки которого маршировали несколько лет по городам порабощенной Европы. Зал как по команде поднялся на ноги. То там, то здесь начали подтягивать зрители. Но почему? Из чувства патриотизма? Или страха? Каким бы ни было объяснение, но вскоре манифестация стала всеобщей, а энтузиазм достиг апогея.

Мария несколько раз слышала по радио наименования столь дорогих сердцу родных мест, сильно, правда, искаженных, затем фронт продвинулся на восток. Что там с отцом, с матерью? Спаслись ли от этого урагана, внезапно налетевшего на них? Неужели так сильна фашистская армия, что никто ее не остановит, не прервет наступление? Но что оставалось делать ей, слабой женщине, поверившей в то, что исполнились мечты, которыми жила еще с детства, ставшей счастливой от того, что заняла свое место в искусстве и теперь может отдавать талант людям? Талант, которым наградила ее родная земля… Что она могла сделать?

И вскоре оказалось, что ей необходимо дать прямой и категоричный ответ на этот вопрос.

Тот высокомерный чиновник отнюдь не был смещен со своего поста — на что, кстати, так надеялся Густи. Вот он снова сидит перед Марией и пристально смотрит ей в лицо своими холодными, пожалуй, еще более строгими, более неумолимыми, чем прежде, глазами.

— Уже второй раз, госпожа, вам оказывается столь великая честь. Еще раз предлагаем вам принять немецкое гражданство.

Мария не отвечала. Сердце охватила невыразимая тоска. Как будто она не знала, что ждет ее, как будто не предупреждала Густи! «О мамочка, если ты жива еще или если на небесах, все равно, дай мне силы в эти страшные мгновения!»

— Надеюсь, полностью отдаете себе отчет в смысле предложения. Мы в нашей стране не нуждаемся в сомнительных особах. Вам же предоставляется положение в обществе. Больше не будете изгоем, человеком неизвестного происхождения. Личностью без родины… Станете полноценной гражданкой Германии, со всеми вытекающими отсюда почестями и правами.

— Почему же без родины, сударь? На свете пока еще существует земля, на которой я родилась и выросла. Существуют мои родители. Надеюсь, еще существуют. Что правда, люди они бедные. Но разве это грех, из-за которого нужно от них отрекаться? Как бы я могла называться их дочерью, если бы отнесла себя к другой нации? Да и почему?

Чиновник помолчал, измерив ее взглядом, словно хотел отыскать в чертах лица что-то определенное…

— Ваши родители евреи?

Вопрос поразил ее.

— Евреи? Почему вы решили, что евреи?

— Вопросы здесь задаем мы.

— Ах, да. Я не еврейка, если именно это вас интересует. Не могу сказать, вернее, говорю это не потому, будто что-то имею против этого народа. Просто не еврейка, и все.

— Тогда кто же?

— Я ответила на этот вопрос во многих анкетах, которые приходилось до сих пор заполнять. Когда, например, поступала в «Хохшуле». Когда получала заграничный паспорт перед гастролями.

— Допустим, в анкетах что угодно можно написать. Но вообще. Вы не подумали о том, что, выйдя замуж за немца, взяли на себя определенные обязанности?

— Все, что касается наших семейных отношений, зафиксировано в брачном контракте. Но, кроме этого, Густав Дисл австриец.

В холодных глазах чиновника пробежала искра гнева.

— Не существует никакой Австрии, госпожа! Существует восточная провинция великого рейха!

Мария вздохнула.

— Когда я учила в школе географию, страна, называемая Австрией, все же существовала.

— Многое из того, что вы когда-то и где-то учили, теперь придется забыть.

— И музыку? Оперы Вагнера, Рихарда Штрауса, Глюка?

Теперь его взгляд стал откровенно, неприкрыто враждебным.

— Советую еще раз подумать, прежде чем принять окончательное решение, — повторил он угрозу. — Сейчас можете быть свободны.

На этом беседа кончилась. Но Мария поняла, что теперь у нее не будет ни минуты покоя.

В то утро Фреда сама принесла ей в спальню небольшой завтрак. Она выглядела взбешенной и в то же время сконфуженной.

— Что-то случилось, Фреда? — спросила Мария, наливая в кофе молоко.

— Aber… Трудно поверить, что в Берлине может происходить такое!

— Опять чего-то нет в магазинах?

— Этому я давно перестала удивляться.

— Не делай такого таинственного вида, Фреда. Мне нужен покой, ведь работаю над новой ролью.

— Да, да. Хотелось бы посмотреть, какие роли придется разучивать дальше…

Мария отставила чашку и поднялась с постели.

— Фреда?!

— Оставайся на месте. Не вставай. Тебе не стоит сходить вниз.

Исчезла она уже по-настоящему разъяренная, и не успела Мария сообразить, что значили ее намеки, как снова вернулась, теперь уже с кучей газет под мышкой. И ожесточенно швырнула их