Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Мисси, дорогая, я с ума схожу от тоски и беспокойства. При малейшей возможности спешу как сумасшедший повидаться с тобой, ты же зачем-то демонстративно указываешь на отсутствие у меня родительских чувств. К тому же и национальное достоинство…

— Просто хотела напомнить о существовании ребенка…

— Великий боже! Разве я люблю ее меньше тебя? Однако к чему скрывать? В первую очередь я приехал ради тебя. Давай же, Мисси, поцелуй своего Густи, иначе я камня на камне не оставлю от этой Вены, где жены так быстро забывают уехавших мужей.

— Эх, милый! Если б я хоть на минуту могла забыть тебя — как легче бы мне жилось! Однако больше всего ужасает необходимость жить врозь в эти неверные времена. Неужели не понимаешь, как необходимо нам твое присутствие? Твоя защита?

Он подошел к ней, обнял и начал успокаивать, будто перепуганного ребенка.

— Не надо, Мисси, начинать сначала. Чего ты боишься?

— Через несколько месяцев кончатся съемки, возьмем отпуск и уедем куда-нибудь. Пошлем ко всем чертям и сцену и съемочные площадки!

— Мне не нравится, когда ты так говоришь. Это наша работа, и она всегда должна оставаться для нас святым делом. Я б никогда не позволила себе так скверно говорить о сцене. То же, что плевать в церкви…

— Но разве не видишь сама, что именно благодаря этим святым понятиям наша жизнь превратилась в сплошные мучения?

— Не знаю, что сказать. И все же думаю — беда не в них. Может, во всем виновны наступившие времена, может, мы сами…

— Мисси, ты в самом деле сведешь меня с ума этим стремлением философствовать, так углубляться в смысл вещей. Я же всегда думал, что женился на очаровательной женщине и знаменитой певице. А между тем взял в дом Спинозу в юбке.

Само собой разумелось — долго сердиться на него она не могла. Мария поправила мягкие, рассыпающиеся волосы, затем обхватила руками его шею.

— Вот так значительно лучше, — счастливым голосом проговорил он. — Зачем тратим на перепалки краткие мгновения, которые нам отпущены? Будем радоваться им, Мисси, будем надеяться, что в будущем их будет у нас больше.

Однако это будущее становилось все более отдаленным и эфемерным. Закончив сниматься в первом фильме, Густав тут же заключил контракт на второй. Условия устраивали, роль казалась подходящей. Домой он стал показываться все реже. Когда ж появлялся, неизменно загорелый, элегантный, держался приподнято, весело. Как-то ему удалось даже съездить в Париж.

— Думаешь, они закрылись в домах и посыпают головы пеплом? Ничуть не бывало! — пытался он убедить Марию. — Пришли в себя и давно уже ведут прежний образ жизни. Так же развлекаются, с таким же шиком одеваются. Посмотри, какой костюм сшил! А как подходит этот плащ? Красивый, правда? Но не думай, что забыл и свою милую цингареллу. А ну-ка закрой глаза.

Мария, улыбаясь, закрыла глаза и через какое-то мгновение ощутила прикосновение к шее чего-то мягкого, легкого и пушистого. То был палантин из трех серебристых лисиц.

— Ну, что скажешь? Серебристая, настоящая полярная лиса. А немцы покупают их прямо за бесценок.

Рука Марии, поднятая было, чтоб погладить мех, сама собой упала. Последнее замечание Густи испортило все удовольствие. Значит, французы, отнюдь не переживающие того, что случилось с ними и с их страной, вдобавок еще продают оккупантам за мизерные цены такие шикарные вещи? Неужели так может быть? Не путает ли Густав? Или, может, намеренно сказал все это? Значит… значит, он тоже смотрит на вещи глазами оккупантов? Радость, которую она испытала, увидев прелестный наряд, тут же рассеялась.

— Не стоило бы бросать на ветер деньги, — не без сожаления снимая палантин, сказала она. — Меха у меня есть, а времена становятся все труднее. Дошло до того, что я ничего больше не понимаю в этой жизни, и вполне может настать день, когда мне нечего будет делать в театре.

Она в самом деле испытывала озабоченность, и поводов для этого было достаточно. В театре стали происходить труднообъяснимые вещи. Начали пересматривать, подвергая цензуре, известные, даже архиизвестные, оперы, которые десятки лет не сходили со всех сцен мира. Новая дирекция, представители которой неизменно присутствовали на репетициях, требовала, чтоб была убрана такая-то сцена, чтоб не исполнялась такая-то ария. Среди певцов поднималась волна возмущения: нельзя же было допустить всех этих надругательств. Кроме того, стыдно перед публикой. Уж кто, кто, а жители Вены знали многие оперы наизусть и, чего доброго, могли подумать, что все эти новшества вводятся по ее инициативе. Режиссер советовал примириться, не принимать близко к сердцу. Таковы, дескать, времена. Будем надеяться, что пройдет и эта волна. Вскоре истекал срок ее контракта с театром, и в атмосфере, воцарившейся в нем, она даже представить не могла, как будут разворачиваться события дальше.

Она поделилась страхами с Густавом. Он внимательно выслушал ее, попытался успокоить. Певица ее масштаба чтоб осталась без контракта? До такой нелепости не дойдет. И уехал. Спешил вернуться на съемочную площадку. Это тоже было причиной нескончаемых мучений. Поздней ночью, едва успевало угаснуть возбуждение, связанное со спектаклем, начинались душевные муки. Не находя себе места на огромной кровати, на которой могло затеряться ее щуплое тело, она спрашивала себя, уставясь в серый мрак спальни: что делает в это время Густав? Такой молодой, привлекательный мужчина? Один, вдали от дома, от семьи. От жены. И несмотря на то что отлично знала, как изнурителен труд на съемочной площадке, беспрерывно задавалась вопросом: а как проводит свободные часы? С кем развлекается? И, что было совсем уж невыносимо: в чьей постели спит? Вопрос этот, хоть она и старалась гнать его от себя, приходил все чаще и настолько отравлял ей ночи, что порой она не смыкала глаз до рассвета. Напрасны были сверхчеловеческие старания успокоиться, взять себя в руки, найти утешение на сцене. Она, бывшая для нее чуть ли не иконой, на этот раз тоже не приходила на помощь.

Густав порой приезжал, все такой же спокойный, заботливый и милый, но вместе с тем столь далекий от ее страданий. Она тем временем становилась все более угрюмой, и он, конечно, не мог не видеть, каково