Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

рту не проходила. Стоило пойти к костру и прополоскать во рту горячим чайком – авось отмоется. Но и от горячей воды горечь не исчезла: или это вода в Неге прогоркла, или сама жизнь у Андрюхи начиналась горькая, как язевая желчь.

– Хочешь карамельку? – низким грудным голосом предложила Андрею долговязая Наташка Осокина. – Съешь – во рту горечь пройдет.

– И у тебя тоже горечь? – удивился Андрей.

– И у меня, – подтвердила Наташка. – От расставания с отцом. А у других от расставания с родными и близкими.

– Это горечь расставания с нормальной, спокойной жизнью, – подытожил Андрей.

– А она у нас когда-нибудь была, нормальная-то жизнь? – возразила ему почтальонка Геля. – Ее у нас сладкой никогда и не было. Под такой уж мы звездой родились и живем – под горькой... – Закончить ей не дал рев гудка: из протоки между островами, откуда его совсем и не ждали, вынырнул, можно сказать, совсем небольшой двухпалубный пароход. Огней он нес немного и потому за стеной еще не облетевших осин сумел подкрасться незамеченным.

– Это «Совет»! – узнали на берегу. – Это «Совет», только он один так мелко плавает, что может с любой стороны обойти...

– Советы по сравнению с Партией вообще мелко плавают, профсоюзы за ними на буксире тянутся, а комсомол на берегу руками машет, – непонятно к чему и зачем глубокомысленно изрек Пашка Нулевой. Но присутствующие его не услышали или из нажитой за долгие годы осторожности сделали вид, что не услышали. Такое слышать – дорого обойтись может.

Пароход причалил, берег заволновался, зашевелился тенями, и народ устремился к трапу. Впереди всех – Колонтаец с Микешей, а за ними те, кто помоложе и попроворней, занимать места в третьем классе. Андрей с места не тронулся: всей спиной ощущал цепкий взгляд Ермакова. Как загипнотизированный, он повернулся и подошел поближе к капитану: мол, не бойся, не смоюсь. На этот демарш капитан понимающе усмехнулся: «А куда ты к черту денешься? Присядь, пока не посадили. И не рыпайся».

Андрею в его положении рыпаться действительно не следовало. И он сел на пенек, почти безучастный к происходящему на берегу. Но если бы он не был занят своими невеселыми мыслями, то заметил бы, что у пароходного трапа произошло событие неординарное. Может быть, впервые за всю историю пристани у Трех кедров число приехавших осенним рейсом значительно превысило количество отъезжающих. Это вербованные на строительство поселка геологов гужом хлынули по трапу на берег, все одноликие и одномастные, как волчата одного помета. Приезжие сначала оттеснили от трапа провожающих аборигенов, а затем, перемешавшись с ними, окончательно растворили и поглотили в своей крикливой массе немногочисленных поселян.

На пароходе дали последний гудок, подняли трап и отработали назад колесами. Отъезжающие еще стояли на верхней палубе, размахивали руками, пытались чего-то выкрикивать, но пароход уже заглушал их своим пыхтением и шлепками по воде колесных плиц. Берег удалялся. Люди на пристани постепенно сливались в одно общее и аморфное, что не имеет ни своего лица, ни характера, ни индивидуальностей, – в то, что нельзя назвать словом «народ» и что стало именоваться понятием «трудящиеся», одинаково применимым и к рабочим волам и лошадям.

Над Негой нависли тучи густые и беспросветные.

Глава двадцать седьмая. Закон – тайга, прокурор – медведь

Для кого-нибудь, может, осенняя ночь и темна, но только не для Тягунова. Ночью он видит не хуже кошки и место, где нужно соскользнуть за борт, определил точно. А вот вода холодна, чертовски холодна. Хорошо еще, что шары держат и плыть недолго, а то бы окоченел и не дотянул до берега. Михаил с трудом выбрался на скользкий берег, заросший тальником почти до самого уреза воды и сел на кромке обрыва, чтобы слить из сапог воду и выжать одежду. Предварительно припасенная бутылка оказалась кстати. Тягунов зубами разгрыз сургуч на горлышке и ударом донышка о каблук вышиб пробку. В глотке забулькало, и обжигающая жидкость потекла, разогревая Тягунова изнутри. Бившая тело мелкая дрожь понемногу ослабела. Миша слил из сапог воду, надел их прямо на босые ноги и встряхнулся: нужно было пошевеливаться, пока не пропало действие алкоголя. Да, давно, ой как давно обморозил пальцы Миша, а чуть прихватит их холодком, и они снова напоминают ему пятьсот первую стройку, барак усиленного режима и дерзкий, отчаянный по своей невыполнимости побег в насквозь промороженную тундру. При одном воспоминании от страха и холода передергивает: как-то еще жив остался.

Во второй раз нынешний Миша Тягунов, а в те давние времена Леонид Чалый, по-лагерному Ленчик, на такую дерзость вряд ли пошел бы. А тогда, по молодости и наивности, доверился авторитетам Сычу и Стасу, поверил, что все у них распланировано, дорога на Большую землю известна, что скоро весна, лето и ждет их свобода и спрятанное в тайге шаманско-кулацкое золото. Совсем не приходило в голову, что его, самого молодого и неистощенного долгим лагерным сроком, берут в побег на случай голода, как «живые консервы», по-блатному «барашком», чтобы съесть в случае крайней необходимости. Но не раз повезло Ленчику: промахнулся стрелявший в него из нагана лагерный опер Кандалинцев, удалось уйти беглецам от погони, а когда развезло весеннюю тундру – наткнуться на охотничье зимовье в верховьях Ваха. В результате – не съели блатные кореша Ленчика, нашлись в избушке припасы и даже патроны. Стас всю весну протаскал за собой по тайге Сыча и Ленчика: все искал силинское золото. Клялся-божился, что оно есть, много припрятано, всем троим хватит – нужно только найти заброшенное кладбище хантыйского рода Шатиных, на котором под крышкой надгробья жены Шатина кулацкая