Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

спутал все карты, но не отменил операции: Виктор один вышел в назначенное место. По воле случая Лосятника отпустили, и он присоединился к шайке. Осуществив задуманное, группа поделила награбленное и разбежалась. Лосятник уплыл на обласе и дождался в условленном месте Виктора который, удачно имитировав утопление, оделся в украденное из магазина, присоединился к Лосятнику и плывет теперь где-нибудь по протоке, выбираясь к пароходной пристани. А третий соучастник Андрей, для отвода глаз и из-за отсутствия в обласе третьего места, вернулся в поселок и ходит как ни в чем не бывало с задумчивым видом, возможно тоже собираясь ускользнуть из поселка, но уже легально, пароходом, как бы возвращаясь домой. Чтобы пресечь бегство последнего подозреваемого, Ермаков изъял и положил в свой карман паспорт Андрея, со вложенной в него подпиской о невыезде. А сегодня мент расселся возле костра, балагурит с мужиками, а сам вынюхивает и выслеживает, так и жди от него каверзы.

Андрей присел на бревнышко в отдалении и стал считать отъезжающих. Наташка Осокина уезжает в город: устала ходить в сапогах и телогрейке, мечтает о красивых нарядах и будет швеей. Провожают Петьку Трифонова: он поступил в Тобольскую мореходку – и значит, быть ему капитаном. Зойка Михайлова будет учиться в фельдшерско-акушерской школе. И братья Гордеевы пришли с котомками: отец посылает их смотреть места для переезда в стороне Колпашева, на Васюгане, – подальше от экспедиции и колхоза, от которых житья не видать. И Кыкин явился со скромными пожитками.

– Иван! – окликнул его Андрей. – А ты куда плыть наладился?

Иван подошел поближе, вынул из желтых зубов погасшую трубочку, оглянулся враз заслезившимися глазами на обжитой еще его дедами поселок и пробормотал, как бы оправдываясь:

– Бежать нада. Шаман большую беду на деревню нашлет – дух его бродит, сердится. Экспедиция на Половинке все могилы бульдозером сломала, всех злых духов выпустила, на этом месте буровую поставили и под землей шайтанов тревожат. Рассердятся шайтаны – большую беду принесут: загорятся леса, протухнет вода, поссорятся люди, уедут из родных мест и старики, и их внуки. Из жарких краев, где леса низки, реки малы, а души людские мелки, приедут им взамен другие люди-нелюди, привезут много водки, много моторов, много ружей, и не останется по берегам Оби места для остяка. Уже и сейчас мало. Уезжаю я к родным на Вах – мне, однако, помирать пора. Может, еще не скоро туда геологи доберутся и не скоро еще сломают то кладбище, на котором меня положат. И вы отсюда уезжайте: проклято духами это место. Лесник на кладбище ходил – пропал. Витька Седых ходил – пропал. Мишка Тягунов ходил – пропал. Ты, Андрей, тоже ходил: не уедешь – пропадешь.

– Мишка Тягунов на кладбище ходил? – поспешил уточнить Андрей услышанную новость. Но Кыкин, поняв, что сболтнул лишнее, сделал вид, что не расслышал и поспешно отошел в сторону. Зато подошел Толя Белов, и тоже с чемоданом, собрался в Новосибирск, в ремесленное училище, учиться на токаря. Что это такое, Белов ничуть не представляет, зато уверен, что и кормить и одевать будут обязательно. А что потом – потом и видно будет. Скорее всего Советская Армия или Военно-Морской Флот.

– Ты слышал, что Кыкин про Тягунова сказал? – спросил его Андрей.

– Слышал, – кивнул головой Толя. – Только Кыкин еще не все сказал: Алимка Шингораев тоже туда ходил – и тоже утонул. Нечисто там – это точно. Я, может, потому и уезжаю, что Кыкин велит. И тебе бы тоже надо – вместе наследили.

– Да я бы и не задержался, – усмехнулся Андрей. – Однако не вдруг вырвешься: паспорт отобран, подписку о невыезде я дал, да и Ермаков сидит караулит, чтобы я самовольно не смотался... Кабы не он, я бы с тобой в ремеслуху подался. А из-за него я, похоже, надолго в колхозе застряну, и неизвестно еще, чем для меня следствие обернется. Как бы не загреметь железом, навроде Пипкина.

– Это верно, закон что дышло, куда повернул – туда и вышло, – повторил Белов от кого-то слышанное. – Может, мы с тобой, Андрюха, и не увидимся никогда. Кто его знает, как нас разбросает: я в Новосибирске, ты в Тюмени или еще хуже... На-ка вот, возьми обо мне на память. – Толя пошарил в кармане брюк и вытащил завернутый в носовой платок предмет.

– Это мне Алимка подарил, – пояснил Толя, разворачивая. – У него еще были. Он говорил, что на Половинке нашел.

Тряпица наконец развернулась, и на обнаженной ладони друга в сумерках тускло блеснул неизвестный Андрею орден – необыкновенного вида звезда, украшенная старинным российским гербом, кедровыми шишками и головами мамонтов... Толя переложил орден в протянутую руку Андрея и накрыл его сверху своей ладонью:

– Никому не показывай – отберут. У Алимки отобрали.

– Кто отобрал? – не замедлил с вопросом Андрей.

– Он мне не рассказывал, только обмолвился. А потом вскоре и утонул, – с загадочным видом прошептал Белов.

– Дело ясное, что дело темное, – согласился Андрей, пеленая орден в тряпицу. – Завтра на свету посмотрим...

Дело наступало действительно темное: сумерки сгустились в ту неприглядную ночь, какая бывает по осени на Севере, когда холодеющие небеса кутаются в плотную пелерину слоистых облаков и редкая звездочка рискнет выглянуть в проеденную в ней ветром прореху, чтобы отразиться в черной обской воде, секунду полюбоваться собственной блистательной красотой и снова упрятаться в плотную небесную вату от людских глаз. И только далеко за поселком, там, где на Половинке Нега изгибается подковой, над зубчатой стеной тайги в мрачных небесах теплится коричневатым светом еще неизвестная астрологам звезда – лампочка на верхней площадке новой буровой вышки. Ее мигающий свет отражается в горчичной осенней воде, непонятно тревожит и наполняет душу горечью и болью. Насмотревшийся от скуки на блики этой горькой звезды, Андрей явственно ощутил во рту полынный привкус и сплюнул раз-другой. Но горечь во