Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

под названием «перестройка», обещавшей «больше социализма», то есть массовое благополучие. Вместо этого мы получили не ранний, производительный капитализм из «Коммунистического манифеста», а капитализм паразитический, финансовый, тот, что расцвел у нас в Первую Мировую войну, когда при гигантских барышах, получаемых владельцами военных заводов, армия не получала пуль и получала гнилые сапоги. «Размеры капиталистической прибыли доходили до невероятно больших размеров, в то время как народное хозяйство страны и её военно-промышленный потенциал находились на пределе бедственного положения».[191] Знакомо?

Начали мы с того, чем Запад заканчивает. Перестройщики спешили с учреждением капитализма для себя и сразу вступили в фазу паразитическую, грабительскую: хапнул и был таков! Всё пока что опубликованное не дает ответа на вопрос, откуда взялись деньги у тех, кто стали олигархами-приватизаторами. Нет книг подобных «Истории крупнейших американских состояний» Густава Майера или «Баронам-грабителям» Мэтью Джозефсона. А книга Игоря Гайнсвинда «Бизнес есть бизнес», вроде бы «правдивые истории о том, как простые люди начали свое дело и преуспели», – чтение для детей.

Наши богатеи получили даром, что Асторы и Вандербильды создавали своими руками. Джон Джекоб Астор (его правнук пошел на дно вместе с «Титаником», отказавшись прыгать в спасательную лодку прежде женщин и детей) преобразовал целый край на Дальнем Западе, а потом на Парк Авеню в Нью-Йорке построил «Уолдорф-Асторию», где Горбачев и его супруга будут застольничать со своими классовыми врагами, и (по воспоминаниям горбачевских помощников) жена у мужа спросит, можно ли было раньше себе представить такое задушевное пиршество, то есть союзничество с геополитическими соперниками, ныне называемых коллегами и партнерами.

У нас словно в инкубаторе выведенные миллионеры заведомо получили вознаграждение, которого за океаном когда-то добивались ценой больших усилий. Корнелиус Вандербильд, которого называли Капитаном, сформировал торговый флот в триста кораблей (тысячи занятых рук!), а уж затем на Восточном побережье построил свой дворец. У нас же начали с того разложения, какое во времена Великой Французской революции началось только в поздний период, при Директории и расцвело в наполеоновской Империи. Уже в изгнании на Корсике Наполеон, как пишет о нём Эмиль Людвиг, вспоминал: «Назначаю нового министра, и он тут же строит себе дворец». Знакомо? У нас министрами назначенные прежде всего принялись воздвигать свои роскошные виллы на всевозможных дальних берегах и сразу стали останавливаться в пятизвездочных гостиницах. Целую семью наших нуворишей на ипподроме в Нью-Йорке я спросил, где они остановились, и на меня посмотрели круглыми от изумления глазами: что за вопрос? Ответ подразумевался сам собой: в «Уолдорф-Астории», где же ещё?!

У наших предпринимателей нет потребности созидать, не станут они делать, чего от них ожидают, не станут в силу своей исторически предопределенной несозидательной природы. Природа или порода, как известно, сказывается: зебра похожа на лошадь, а возить не возит. Кто фигурировал в знаменосцах законности, те, согласно советологу Энн Вильямсон, и нарушали законы.

В телефонном разговоре Энн Ульямсон мне сказала, что её книга об этом не вышла и не выйдет. Книга называется «Зараза» (^Mag^on), подзаголовок «Предательство Свободы, России и Соединенных Штатов» (The Betrayal of Liberty, Russia and the United States). Рассказывает книга о том, что и как на ранних этапах перестройки у нас в стране происходило с финансами. По телефону много не скажешь. О содержании книги я мог судить по докладу Энн Уильямсон Комитету финансовых операций при Палате представителей, доклад помещен на Интернете, называется «Насилие над Россией» (The Rape of Russia). Поводом для доклада послужил иск, предъявленный Энн Вильямсон издательству: с ней расторгли договор, отказавшись печатать текст, которой она представила. В её докладе сплошные финансовые термины, я понял одно: «Герои [реформы] оказались жуликами». Жуликов поддерживали влиятельные люди с Запада, они и воспротивились изданию книги. А книга действительно так и не вышла – я проверял по Интернету. Надо же было разоблачить так, чтобы это вызвало сопротивление у называемых «хозяевами денег»! Летом девяностого года сотрудница литературного приложения к лондонскому «Таймс», Элизабет Винтер, терпеливо выслушав меня, спросила: «По вашему выходит, все они проходимцы?». Все, кого знаю среди «маяков перестройки», был мой ответ. Эти люди, созданные ненормальностью наших условий, продвинувшиеся за счёт той же ненормальности, поддерживая будто бы благодетельные реформы, хотят узаконить ненормальность – неравенство. «Что ж, посмотрим», – отозвалась Элизабет. Когда мои «Признания» появились в «Нассау Ревью», я отправил журнал моей собеседнице, надеясь узнать, что думает она с тех пор, как мы с ней беседовали. В ответ пришло извещение, что мисс Винтер сменила работу и не оставила нового адреса. Где бы Элизабет ни работала, она слова мои, надеюсь, не забыла.

Власть семейственности

«Наибольшая ирония заключается, пожалуй, в том, что советское руководство потерпело неудачу там, где, как полагали, ждал руководителей несомненный успех – в обращении молодого поколения в свою веру».

Джеймс Биллингтон. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры. Нью-Йорк: Издательство «Образцовые книги», 1970.

«Нелегкая задача заключается в том, чтобы объяснить выход за пределы советского кругозора того поколения, которое, казалось бы, полностью было приготовлено к советскому образу жизни».

Василий Аксёнов. В поисках грустного бэби. Нью-Йорк: Издательство «Рэндом-Хаус», 1987.

В Двусторонней Комиссии Биллингтон был нашим партнером. В постсоветские годы мы с ним взаимодействовали в АмериканоРоссийском Фонде культурного сотрудничества. Специалист по России, руководитель Центра Международных исследований, директор Библиотеки Конгресса видел иронию нашей истории в том, что не отцы – детей, а дети обратили отцов в свою веру. Правда, Аксёнов нашёл, что понять нелегко, почему же поколение, сформированное коммунистической идеологией советского образца, поверило в капитализм. Но разве крах потерпел в самом деле коммунизм? А груз псевдокоммунистического прошлого не давил высокорождённым детям на сознание, они с пелёнок росли в обстановке сплошного двоедушия и беспредельного цинизма. Сын Хрущева признал: «Мой отец не был фанатиком». Стало быть, расправляясь с «врагами народа», действовал, не слепо веруя в правоту дела, а из холодного расчёта.

Некоторые из детей, словно в самом деле по-детски, прикинулись непомнящими своего коммунистического родства. «Коммунизм? – один из них, плохой актер, стал строить, ёрничая, антикоммунистическую мину согласно требованиям момента. – Ради коммунизма я никогда не работал». Стопроцентная правда! Коммунизм работал на него, трудился его отец, облечённый коммунистическими онёрами. Был награждён, удостоен, знаменит, влиятелен, со связями снизу доверху, словом, всесилен в рамках существовавшей у нас системы. Пользуясь достигнутым положением, открыл для отпрыска все двери, какие только можно было у нас открыть, у того и сложилось убеждение, будто любые двери открываются перед ним сами собой под