Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда впервые, мельком, у меня проскочила мысль, на которой теперь настаиваю, поскольку я регулярно читал зарубежную прессу: везде одно и то же, лишь формы разные, но процессы не признают границ. Когда Александр Николаевич Яковлев толковал об «иждивенческом социализме», Маргарет Тэтчер призывала прекратить «дармовые подачки» при капитализме. Завершилось одним и тем же у нас и у них. Кто подачек получал мало, стал получать ещё меньше, кто роскошествовал на иждивении у социализма, те широко зажили при капитализме, обратив содержание государственное в частную собственность. В послевоенное время англичанам, чтобы жить со слугами, приходилось ехать в Южную Африку. При Железной Леди колесо истории сделало оборот, и в Англии опять зажили со слугами[187]. Зажили со слугами и у нас.
Критика самоочевидных пороков нашей системы объявлялась клеветой, как это делается всюду теми, против кого критика направлена. На Западе разоблачений не запрещают, за ними следят как за красочными представлениями, кто разоблачает, тот адвокатов нанимает и в суд подает, а разоблачаемые тоже наймут адвокатов, и еще неизвестно, чья правда возьмёт. У нас же, без суда и адвокатов, критику упрятывали и держали в глубокой тайне: ни в каком спецхране не читал я красной книжицы Герценского фонда. Краснокожую книжицу, обличавшую государственно-партийную элиту, обнаружил я среди книг в кабинете у Медиша, называлась «Программой Демократического движения Советского Союза», анонимна. Спросил у Медиша о происхождении документа. «Из са-харовского окружения», – ответил Вадим Маркович. Сахаровское окружение принадлежало к элите: унтер-советская «вдова» сама себя высекла. Чтобы уйти и остаться, нельзя было обойтись без жертв, и вроде моей ящерицы, оторвавшей собственный хвост, объекты критики слово в слово повторили ту же критику, направив её против себе подобных. Ради того, чтобы выжить, им пришлось отдать на расправу гласности немало своих. Они раскритиковали свою среду до основания, а затем себя же реформировали, чтобы остаться теми, кем разоблачительная «Программа» их представила – элитой. Обособившаяся каста, не представлявшая никого, кроме самой себя, всего лишь перестроилась – перераспределила власть среди своих, житлующих.
В учебниках об отдаленных временах читали мы, как правящие круги, проводя реформы, обманывали народ, вот испытали на себе. Стоявшая перед нашим старым «новым классом» задача облегчалась тем, что принадлежавшим к этому классу хозяевам жизни предстояло заключить компромисс не с кем-нибудь, а всего лишь промеж себя. Конечно, каждому из сделавших карьеру с другой красной книжицей в кармане, партийным билетом, надо было совершить сделку и с самим собой. Старшему поколению, находившемуся на верхах с незапамятных пор, должно быть, трудновато было себе представить такую шитую белыми нитками смену кожи. Не потому, как полагали советологи, будто старики у власти сильно верили в коммунизм. Во что старики верили, осталось при них, и что они потом вспоминали и рассказывали, тому верить могут простодушно-доверчивые. К тому же старики лишь вспоминали, а излагали их воспоминания другие.
Молотов в беседах с Феликсом Чуевым правду не открывал, а выдавал, оговариваясь и проговариваясь. Правда проскальзывала в его речах, будто «реплики в сторону», которые важнее монологов. «Получал Ленин немецкие деньги?» – спрашивает дотошный Феликс. Ни в коем случае, отвечает Молотов, добавляя: «Но что-то было»[188]. Он же, как глава правительства подписывал смертные приговоры, и настаивает, что брали за дело, репрессировали небезвинных, однако между прочим признает: «Разве в каждом деле разберешься?» Феликсу как взыскующему правды хроникеру историки спасибо скажут за то, что запечатлел красноречивые апарты.
Послесталинское руководство, судя по высказываниям стариков, не очень отчетливо себе представляло, какой у нас строй. Собственно, многие сомневались ещё в самом начале, например, Ворошилов. «Черт его знает, – говорил не теоретик, – что за строй мы создаем!». А в наше время второй человек на верхах партократии
Е. К. Лигачев уверенно вымолвил: «Строил коммунизм!». Спросить бы у него, какой коммунизм он строил, и Егор Кузьмич не выдержал бы экзамен по политграмоте, если бы в экзаменационной комиссии заседали вызванные с того света Михаил Лифшиц и Яков Строчков.
А уж дальше и спрашивать было не с кого. Замаячили призраки прошлого, как установил Раззваков. А у меня в голове звучала песенка нэпмановских времен, нэпа я не застал, но слышал со школьных лет, как, аккомпанируя себе на пианино, пела моя мать:
Наступает решительный момент,
Появляется преступный элемент…
Нынешние российские руководители – люди особого морального облика, самокритичны. Их самокритика косвенная, адресована Коммунистической Партии, на которую они возлагают вину за упадок и развал Советского Союза, но к этой Партии они принадлежали, значит, берут вину и на себя. Причем их критика разборчива, они не отказывают Партии в достижениях. Говорят: индустриализация, коллективизация, пятилетки, космос и т. д. По возрасту им не удалось принять участие в создании сверхдержавы, что совершилось до их рождения или в пору их детства. Так получилось, что их созревание и активная деятельность, словом, успехи пришлись на позднесоветское время, когда членство в единственной и правящей Партии не означало ничего кроме карьеризма, а убежденных коммунистов надо было поискать, и размножившаяся неубежденность в конце концов прибрала к рукам постсоветскую власть.
Наши старшие лидеры, ещё находившиеся если не у власти, то всё же наверху, едва ли верили даже себе. Их вознесла и несла история, безостановочная сила, с которой они уже не могли совладать и перенаправить. Кто бы им поверил, начни они городить нечто отличное от того, что городили до тех пор? Горбачеву, из молодых, Запад позволил выражать веру в коммунизм, и
