Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Хотя примирение между Константином и Лицинием было отравлено злобой и завистью, воспоминанием о недавнем унижении и опасениями за будущее, однако оно поддержало в течение более восьми лет внутреннее спокойствие в импе­рии. Так как с этого времени ведет свое начало правильный ряд изданных императором законов, то нам было бы нетруд­но изложить гражданские постановления, занимавшие Константина в часы его досуга. Но самые важные из его поста­новлений тесно связаны с новой политической и религиозной системой, которая была вполне введена в действие лишь в последние мирные годы его царствования. Между изданными им законами есть много таких, которые касаются прав и собственности частных лиц и судебной практики, а потому дол­жны быть отнесены к частной юриспруденции, а не к обще­ственному управлению империей; сверх того, он издал много эдиктов, имевших такой местный и временный характер, что они не заслуживают упоминания во всеобщей истории. Впрочем, из этой массы законоположений мы выберем два закона - один ради его важности, другой ради его оригиналь­ности, один ради его замечательного человеколюбия, а дру­гой ради его чрезмерной строгости.

 1. Свойственное древним отвратительное обыкновение подкидывать или убивать ново­рожденных детей с каждым днем все более и более распрост­ранялось в провинциях, и в особенности в Италии. Оно было результатом нищеты, а нищета происходила главным обра­зом от невыносимой тяжести налогов и от придирчивых и жестоких угнетений, которым сборщики податей подвергали несостоятельных должников. Самые бедные или самые нет­рудолюбивые члены человеческой семьи, вместо того чтобы радоваться приращению своего семейства, считали за доказательство своей отеческой нежности то, что они избавляли своих детей от таких лишений, которых сами они не были в состоянии выносить. Движимый чувством человеколюбия или, может быть, растроганный какими-нибудь новыми и поразительными случаями отчаяния родителей, Констан­тин обратился с эдиктом ко всем городам, сначала Италии, а потом и Африки, предписывая подавать немедленную и дос­таточную помощь родителям, являющимся к магистрату с ребенком, которого они по своей бедности не в состоянии воспитать. Но обещание было так щедро, а средства для его исполнения были так неопределенны, что этот закон не мог принести никакой общей пользы; хотя бы он и заслуживал в некотором отношении похвалы, он не столько облегчил, сколько обнаружил общую нищету. Он до сих пор служит до­стоверным опровержением и уликой тех продажных орато­ров, которые были так довольны своим собственным положе­нием, что не допускали, чтобы порок и нищета могли суще­ствовать под управлением столь великодушного монарха.

2. Законы Константина касательно наказания тех, кто про­винился в изнасиловании женщины, доказывают слишком мало снисходительности к одной из самых увлекательных слабостей человеческой натуры, так как под признаки этого преступления подводилось не только грубое насилие, но и любезное ухаживанье, путем которого удалось склонить еще не достигшую двадцатипятилетнего возраста незамужнюю женщину покинуть родительский дом. Счастливого любов­ника наказывали смертью, и, как будто находя, что за такое страшное преступление недостаточно простой смертной каз­ни, его или жгли живого, или отдавали на растерзание диким зверям в амфитеатре. Заявление девушки, что она была уве­зена с ее собственного согласия, вместо того чтобы спасти ее возлюбленного, подвергало и ее одной с ним участи. Обязан­ности публичного обвинения возлагались на родителей ви­новной или несчастной девушки, если же над ними брали верх чувства, внушаемые самой природой, и они или скрыва­ли преступное деяние, или восстанавливали честь семьи бра­косочетанием, их самих наказывали ссылкой и отобранием их имений в казну. Рабов обоего пола, уличенных в содейст­вии изнасилованию или похищению, сжигали живыми или лишали жизни с более замысловатыми истязаниями: им вли­вали в рот растопленный свинец. Так как преступление счи­талось публичным, то обвинять дозволялось даже посторон­ним людям. Возбуждение судебного преследования не было ограничено никаким числом лет, а результаты приговора простирались на невинных детей, родившихся от такой неза­конной связи. Но всякий раз, как преступление внушает менее отвращения, чем наказание, жестокость уголовного закона бывает вынуждена преклоняться перед теми чувства­ми, которые сама природа вложила в человеческое сердце. Самые возмутительные статьи этого эдикта были ослаблены или отменены при следующих императорах, и даже сам Константин очень часто смягчал отдельными актами мило­сердия суровость своих узаконений. Действительно, таков был странный нрав этого императора, что он был столько же снисходителен и даже небрежен в применении своих зако­нов, сколько он был строг и даже жесток при их составлении. Едва ли можно подметить более решительный признак сла­бости в характере монарха или в системе управления.

Рис. Флавий Юлий Крисп.

Занятия делами гражданского управления по временам прерывались военными экспедициями, предпринимавшими­ся для защиты империи. Юный и одаренный от природы самым симпатичным характером Крисп, получил вместе с ти­тулом Цезаря главное командование на Рейне, выказал свои способности и свое мужество в нескольких победах, одер­жанных им над франками и алеманнами, и заставил живших вблизи от этой границы варваров бояться старшего сына Константина и внука Констанция. Сам император взял на себя более трудную и более важную оборону придунайских провинций. Готы, испытавшие на себе силу римского оружия во времена Клавдия и Аврелиана, не посягали на внутреннее спокойствие империи даже во время раздиравших ее междо­усобиц. Но продолжавшийся около пятидесяти лет мир вос­становил силы этой воинственной нации, а новое поколение позабыло о прошлых бедствиях: жившие на берегах Меотийского залива сарматы стали под знамя готов или в качестве подданных, или в качестве союзников, и эти соединенные силы варваров обрушились на иллирийские провинции. Кам­пона, Марг и Бонония, как кажется, были местом нес­кольких важных осад и сражений, и хотя Константин встретил упорное сопротивление, он в конце концов одер­жал верх, и готы были вынуждены заплатить за право пос­тыдного отступления возвращением взятых ими пленников и добычи. Этот успех не мог удовлетворить раздраженного императора. Он хотел не только отразить, но и наказать дерз­ких варваров, осмелившихся вторгнуться в римскую терри­торию. С этой целью он перешел во главе своих легионов Ду­най, предварительно исправив мост, который был построен Траяном; затем он проник в самые неприступные части Да­кии и, жестоко отомстив готам, согласился на мир с тем условием, чтобы они доставляли ему сорокатысячный отряд войск всякий раз, как он этого потребует. Такие подвиги, бесспорно, делали честь Константину и были полезны для государства, но они едва ли оправдывают преувеличенное утверждение Евсевия, будто вся Скифия, - которая была в то время разделена между столькими народами, носившими различные имена и отличавшимися самыми разнообразными и самыми дикими нравами, - была до самых северных своих пределов присоединена к Римской империи вследствие побед Константина.

Понятно, что достигший столь блестящего величия Кон­стантин не захотел долее выносить раздела верховной власти с каким-либо соправителем. Полагаясь на превосходства своего гения и военного могущества, он, без всякого вызова со стороны противника, решился воспользоваться этими пре­имуществами для низвержения Лициния, который и по при­чине своих преклонных лет, и по причине внушавших к не­му отвращение пороков, казалось, не был в состоянии ока­зать серьезного сопротивления. Но престарелый импера­тор, пробужденный из своего усыпления приближающеюся опасностью, обманул ожидания и своих друзей, и своих вра­гов. Снова призвав к себе на помощь то мужество и те воен­ные дарования, которые доставили ему дружбу Галерия и императорское звание, он приготовился к борьбе, собрал все силы Востока и скоро покрыл равнины Адрианополя своими войсками, а пролив Геллеспонта - своими флотами. Его ар­мия состояла из ста пятидесяти тысяч пехоты и пятнадцати тысяч конницы, а так как его кавалерия была организована большею частью во Фригии и Каппадокии, то нам нетрудно составить себе более благоприятное мнение о красоте ее ло­шадей, нежели о храбрости и ловкости самих всадников. Его флот состоял из трехсот пятидесяти трехвесельных галер; из них сто тридцать были доставлены Египтом и соседним с ним африканским побережьем; сто десять прибыли из портов Фи­никии и острова Кипра, а приморские страны - Вифиния, Иония и Кария - были обязаны доставить также сто десять галер. Войскам Константина были назначены сборным пунк­том Фессалоники; они состояли более чем из ста двадцати тысяч конницы и пехоты. Император остался доволен их воинственной внешностью, и, хотя они уступали восточной армии числом людей, в них было более настоящих солдат. Легионы Константина были набраны в воинственных евро­пейских провинциях; войны укрепили их дисциплину, прежние победы внушали им бодрость, и в их среде было не­мало таких ветеранов, которые после семнадцати славных кампаний под началом одного и того же вождя, готовились выказать в последний раз свое мужество, чтобы этим заслу­жить право на почетную отставку. Но морские приготов­ления Константина не могли ни в каком отношении равнять­ся с приготовлениями Лициния. Приморские города Греции прислали в знаменитую Пирейскую гавань столько людей и кораблей, сколько могли, но их соединенные морские силы состояли не более как из двухсот мелких судов: это были весьма незначительные сооружения в сравнении с теми страшными флотами, которые снарядила и содержала Афин­ская республика во время Пелопоннесской войны. С тех пор как Италия перестала быть местопребыванием прави­тельства, морские заведения в Мизене и Равенне стали мало-помалу приходить в упадок, а так как мореплавание и зна­ние морского дела поддерживались в империи не столько войнами, сколько торговлей, то весьма естественно, что они процветали преимущественно в промышленных провинциях Египта и Азии. Можно только удивляться тому, что восточ­ный император не воспользовался превосходством своих морских сил для того, чтобы перенести войну в самый центр владений своего противника.