Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Среди стольких преступлений и бедствий, вызванных стра­стями римских монархов, приятно найти хоть один посту­пок, который можно приписать их добродетелям. На шестом году своего царствования Константин посетил город Отён и великодушно простил податную недоимку, вместе с тем об­легчив тяжесть податного обложения: число лиц, уплачивав­ших налоги на недвижимое имущество и поголовную подать, было уменьшено с двадцати пяти тысяч до восемнадцати. Впрочем, даже эта снисходительность служит самым неоспо­римым доказательством общей нищеты. Этот налог был так обременителен или сам по себе, или по способу его взима­ния, что в то время, как правительство старалось увеличить свои доходы путем насилия, они уменьшались вследствие от­чаянного положения, в котором находилось население: зна­чительная часть отёнской территории оставалась невозде­ланной, а население предпочитало жить в изгнании и отка­заться от покровительства законов, нежели выносить бремя общественных обязанностей. Этим частным актом благотворительности великодушный император, по всему вероятию, только облегчил одно из многочисленных зол, которые были последствием общих принципов его управления. Но даже эти принципы были внушены скорее необходимостью, чем предпочтением, и если исключить смерть Максимиана, то царст­вование Константина в Галлии окажется самым невинным и даже добродетельным периодом его жизни. Провинции охра­нялись его присутствием от вторжений варваров, которые или боялись его предприимчивого мужества, или уже испы­тали его на себе. После одной решительной победы над фран­ками и алеманнами попавшие в плен варварские князья были отданы, по его приказанию, на съедение диким зверям в Трирском амфитеатре, а народ, как кажется, наслаждался этим зрелищем, не замечая в таком обхождении со знатными пленниками ничего несогласного с правами народов или с за­конами человеколюбия.

Добродетели Константина приобрели особый блеск благо­даря порокам Максенция. В то время как галльские провин­ции наслаждались таким благоденствием, какое только было возможно в условиях того времени, Италия и Африка стра­дали под управлением тирана, внушавшего и презрение и отвращение. Правда, усердие льстецов и дух партий слиш­ком часто жертвовали репутацией побежденных для возве­личения их счастливых соперников; но даже те писатели, которые без всякого стеснения и с удовольствием подмечали ошибки Константина, единогласно сознавались, что Максен­ций был жестокосерд, жаден и развратен. Фортуна доста­вила ему случай подавить незначительное восстание в Афри­ке. Единственными виновными были губернатор и несколько человек из числа его приверженцев, но за их преступление поплатилась вся провинция. Цветущие города Цирта и Кар­фаген, а вместе с ними и вся эта плодородная страна были опустошены огнем и мечом. За злоупотреблением победой последовало злоупотребление законами и справедливостью. Многочисленная армия наушников и доносчиков нахлынула на Африку; люди богатые и знатные были без труда изобли­чены в сообщничестве с бунтовщиками, а те из них, которым император оказал свое милосердие, были наказаны только конфискацией их имений. Столь блестящая победа была отпразднована великолепным триумфом, и Максенций выс­тавил перед народом военную добычу и пленников из рим­ской провинции. Положение столицы было не менее достой­но сожаления, чем положение Африки. Богатства Рима слу­жили неистощимым запасом для его безрассудной расточи­тельности, а его чиновники, заведовавшие государственной казной, были очень искусны в деле обирания его подданных. В его царствование был впервые выдуман способ вымогать у сенаторов добровольные приношения, а так как размер этих приношений незаметным образом все увеличивался, то и по­воды для их взимания, как-то: победа, рождение принца, бракосочетание или консульство монарха - умножались в та­кой же пропорции. Максенций питал к сенату такую же непримиримую ненависть, какая была отличительной чер­той большинства римских тиранов; к тому же его неблаго­дарное сердце было неспособно простить сенату ту велико­душную преданность, которая возвела его на престол и по­могла ему устоять против всех его врагов. Жизнь сенаторов зависела от его придирчивой подозрительности, а бесчестье их жен и дочерей придавало в его глазах особую прелесть удовлетворению его чувственных влечений. Нетрудно по­верить, что влюбленному императору редко приходилось вздыхать понапрасну; но всякий раз, как убеждения оказы­вались недействительными, он прибегал к насилию, и в исто­рии упоминается только об одном достопамятном примере благородной матроны, охранившей свое целомудрие добро­вольной смертью. Солдаты составляли единственный разряд людей, к которому он, по-видимому, питал уважение или которому он старался нравиться. Он наполнил Рим и Ита­лию войсками, втайне поощрял их буйства, не мешал им безнаказанно грабить и даже убивать беззащитных жите­лей и, дозволяя им такие же беспутства, какие совершал сам, нередко награждал своих любимцев или великолепной виллой, или красивой женой какого-нибудь сенатора. Госу­дарь с таким характером, одинаково неспособный повелевать и в мирное время, и на театре войны, мог купить предан­ность армии, но никак не мог приобрести ее уважение. А между тем его гордость ни в чем не уступала другим его порокам. В то время как он влачил свою праздную жизнь или внутри своего дворца, или в соседних садах Саллюстия, он неоднократно утверждал, что он один - император, а что ос­тальные монархи не более как его наместники, которым он поручил охрану пограничных провинций для того, чтобы сам он мог без всякой помехи наслаждаться удобствами столич­ной жизни. Рим, так долго сожалевший об отсутствии своего государя, считал это присутствие величайшим для себя не­счастьем в течение всех шести лет царствования Максен­ция.

Хотя Константин, быть может, и смотрел на поведение Максенция с отвращением, а на положение римлян с состра­данием, мы не имеем никакого основания предполагать, что он взялся бы за оружие с целью наказать первого и облег­чить участь последних. Но тиран Италии опрометчиво де­рзнул вызвать на бой сильного врага, честолюбие которого до тех пор сдерживалось скорее внушениями благоразумия, чем принципами справедливости. После смерти Максимиана все его титулы, согласно с установленным обыкновением, были уничтожены, а все его статуи с позором низвергнуты. Его сын, преследовавший его и покинувший его во время его жизни, стал выказывать самое благоговейное уважение к его памяти и дал приказание, чтобы точно так же было поступлено со всеми статуями, воздвигнутыми в Италии и Африке в честь Константина. Этот благоразумный государь, искрен­но желавший избежать войны, трудности и важность кото­рой он очень хорошо понимал, сначала скрывал нанесенное ему оскорбление и попытался добиться удовлетворения пу­тем переговоров; но он скоро убедился, что враждебные и че­столюбивые замыслы италийского императора ставят его пе­ред необходимостью взяться за оружие для своей собствен­ной защиты. Максенций, открыто заявлявший свои притяза­ния на всю западную монархию, уже приготовил значитель­ные военные силы, чтобы напасть на галльские провинции со стороны Реции, и, хотя он не мог ожидать никакого содействия со стороны Лициния, он льстил себя надеждой, что илли­рийские легионы, прельстившись его подарками и обещания­ми, покинут знамена этого государя и единодушно станут в ряды его солдат и подданных. Константин не колебался до­лее. Он все взвесил с осмотрительностью и стал действовать с энергией. Он дал частную аудиенцию послам, приехавшим умолять его от имени сената и народа об избавлении Рима от ненавистного тирана и, не внимая робким возражениям сво­их советников, решился предупредить врага и перенести войну в сердце Италии.

Насколько успех такого предприятия мог быть блестящим, настолько были велики и сопряженные с ним опасности, а неудачный исход двух прежних вторжений внушал самые серьезные опасения. В этих двух войнах ветераны, чтившие имя Максимиана, перешли на сторону его сына, а теперь и чувство чести, и личные интересы отстраняли от них всякую мысль о вторичной измене своему знамени. Максенций, счи­тавший преторианскую гвардию самой надежной опорой своего престола, увеличил ее численный состав до его ста­ринных размеров, так что в совокупности с другими италий­цами, поступившими к нему на службу, она составляла сильную армию из восьмидесяти тысяч человек. Со времени подчинения Африки там были навербованы сорок тысяч мав­ров и карфагенян. Даже Сицилия доставила свою долю воен­ных сил, и размеры армий Максенция в конце концов дос­тигли ста семидесяти тысяч пехоты и восемнадцати тысяч кавалерии. Богатства Италии покрывали расходы войны, а соседние провинции были истощены поборами для устройст­ва громадных запасов хлеба и провианта всякого рода. Все силы Константина заключались в девяноста тысячах пехоты и восьми тысячах кавалерии, а так как защита Рейна тре­бовала чрезвычайного внимания во время отсутствия импе­ратора, то он не мог вести в Италию более половины своих войск, если только не хотел принести общественную безо­пасность в жертву своей личной ссоре. Во главе почти со­рока тысяч солдат он выступил против такого врага, силы ко­торого превышали его собственные, по меньшей мере, вчет­веро. Но римские армии несли службу вдали от опасностей и были обессилены распущенностью дисциплины и роскошью. Привыкнув пользоваться римскими банями и театрами, они выступили в поход неохотно, а состояли они большей частью или из ветеранов, почти совершенно отвыкших от употреб­ления оружия, или из молодых рекрутов, и прежде никогда не умевших им владеть. Напротив того, бесстрашные галль­ские легионы долго обороняли границы империи от северных варваров и, неся эту тяжелую службу, упражняли свое мужество и укрепляли свою дисциплину. Вожди отличались друг от друга тем же, чем отличались одна от другой их ар­мии. Прихоть и лесть навели Максенция на мысль о завоева­ниях, но эти честолюбивые надежды скоро уступили место привычке к наслаждениям и сознанию своей неопытности, а неустрашимый Константин с юношеских лет привык к вой­не, к деятельной жизни и к военному командованию.