Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Император Север, следуя совету или, скорее, исполняя приказание своего соправителя, немедленно направился к Риму в полной уверенности, что своим неожиданным появ­лением он без труда подавит мятеж робкого населения, руководимого распутным юношей. Но по прибытии на место он нашел, что городские ворота заперты, что городские стены покрыты людьми и военными машинами, что во главе бун­товщиков находится опытный генерал, а у его собственных войск нет ни бодрости, ни рвения. Значительный отряд мав­ров, прельстившись обещанной ему щедрой денежной награ­дой, перешел на сторону неприятеля и - если правда, что он был организован Максимианом во время его африканской экспедиции, - предпочел естественные чувства признатель­ности искусственным узам обещанной под присягою верно­сти. Преторианский префект Анулин объявил, что принимает сторону Максенция, и увлек вслед за собой большую часть тех войск, которые привыкли исполнять его приказания. Рим, по выражению одного оратора, снова призвал к себе свои армии, а несчастный Север, у которого не было ни до­статочных военных сил для нападения, ни умения взяться за дело, поспешно отступил или, скорее, бежал в Равенну. Здесь он мог некоторое время считать себя в безопасности. Укрепления Равенны были достаточно сильны, чтобы выдер­жать нападения италийской армии, а окружавшие город бо­лота могли воспрепятствовать ее приближению. Море, над которым господствовал Север благодаря находившемуся в его распоряжении могущественному флоту, обеспечивало ему неистощимый подвоз провианта и свободный доступ для легионов, которые пришли бы к нему на помощь с наступлением весны и из Иллирии, и с Востока. Максимиан, лично руководивший осадой, скоро убедился, что он напрасно бу­дет тратить и свое время, и силы своей армии на бесплодное предприятие и что нет надежды взять город ни силой, ни голодом. С хитростью, более свойственной характеру Диокле­тиана, нежели его собственному, он направил свое нападе­ние не столько на городские стены Равенны, сколько на ум Севера. Измена, с которой этот несчастный монарх познако­мился на своем собственном опыте, внушала ему недоверие к самым искренним его друзьям и приверженцам. Поэтому ла­зутчики Максимиана, пользуясь его легковерием, без большого труда уверили его, что против него составлен заговор с целью сдать город осаждающим; а пользуясь его трусливо­стью, они убедили его, что он поступит гораздо благоразум­нее, если положится на условия приличной капитуляции, вместо того чтобы попасть в руки раздраженного победителя. Сначала с ним обошлись мягко и почтительно. Максимиан отвез пленного императора в Рим и самым положительным образом уверял его, что он спас свою жизнь тем, что отка­зался от императорского достоинства. Но Север достиг этим путем только более легкой смерти и императорских похорон. Когда ему был объявлен смертный приговор, ему было предоставлено право выбрать способ его исполнения: он предпо­чел, по примеру древних, отворить себе жилы, и, лишь толь­ко он испустил дух, его труп был перенесен в склеп, устроен­ный для семейства Галлиена.

Рис. Флавий Валерий Север.

Хотя в характерах Константина и Максенция было очень мало сходства, положение этих монархов и их интересы бы­ли одни и те же, и благоразумие, по-видимому, требовало, чтобы они соединили свои силы против общего врага. Неутомимый Максимиан - несмотря на то, что он был старше и по своим летам и по своему рангу, - перешел через Альпы, что­бы искать личного свидания с повелителем Галлии и предло­жить ему свою дочь Фаусту в залог предлагаемого союза. Бракосочетание было отпраздновано в Арелате с необыкно­венной пышностью, и старый соправитель Диоклетиана, снова заявивший свои права на Западную империю, возвел своего зятя и союзника в звание Августа. Тем, что Констан­тин согласился принять это отличие от Максимиана, он как будто принял сторону Рима и сената, но все его заявления были двусмысленны, а оказанное им содействие было и неторопливо и нерешительно. Он со вниманием следил за приго­товлениями к борьбе между повелителями Италии и восточ­ным императором и готовился поступить в ее исходе сообраз­но с требованиями своей собственной безопасности или свое­го честолюбия.

Рис. Флавия Максима Фауста.

Важность предстоявшей войны требовала личного присут­ствия Галерия и употребления в дело всех его материальных средств. Во главе громадной армии, набранной в Иллирии и на Востоке, он вступил в Италию с намерением отомстить за смерть Севера и наказать мятежных римлян, или - по собст­венному выражению этого свирепого варвара - с целью ист­ребить сенаторов и предать мечу весь римский народ. Но ис­кусный Максимиан задумал очень благоразумный план обо­роны. Вторгшийся в Италию неприятель нашел все города укрепленными и неприступными, и хотя он проник до Нарни, на расстояние шестидесяти миль от Рима, его господство над Италией ограничивалось узкими пределами его лагеря. Сознавая возрастающие трудности предприятия, надменный Галерий сделал первые шаги к примирению. По его поруче­нию двое из самых высших его военачальников предложили от его имени римским монархам личное свидание; они поста­рались также уверить Максенция, что Галерий питает к не­му отеческое расположение и что он может получить от великодушия этого монарха гораздо более выгод, нежели от сомнительных случайностей войны. Предложения Галерия встретили решительный отказ, а его коварная дружба была отвергнута с презрением, и ему скоро пришлось убедиться, что, если он не поспешит вовремя спастись отступлением, его может постигнуть такая же участь, какая выпала на до­лю Севера. Чтобы ускорить его гибель, римляне охотно тра­тили те богатства, которые им удалось уберечь от его хищни­ческой тирании. И слава Максимиана, и популярность его сына, и тайная раздача больших денежных сумм, и обеща­ние еще более щедрых наград - все это способствовало тому, чтобы ослабить рвение иллирийских легионов и поколебать их преданность Галерию, так что, когда Галерий наконец по­дал сигнал к отступлению, он не без труда убедил своих ве­теранов не покидать знамени, которое так часто указывало им путь к победе и славе. Один писатель того времени ука­зывает на другие две причины неудачного исхода этой экспе­диции, но обе они таковы, что осмотрительный историк едва ли решится придать им серьезное значение. Нам рассказыва­ют, будто Галерий составил себе весьма неверное понятие о величине Рима, потому что судил о ней по тем восточным го­родам, которые были ему знакомы, а когда он увидел свою ошибку, он понял, что его военные силы недостаточны для осады такой обширной столицы. Но обширность города лишь облегчает доступ к нему для неприятеля; к тому же Рим давно уже привык сдаваться при приближении неприятеля, а скоропреходящий народный энтузиазм едва ли мог бы долго бороться с дисциплиной и храбростью легионов. Нам также рассказывают, будто сами легионы были поражены ужасом и угрызениями совести и что эти преданные сыны республики не захотели оскорблять святость своей общей матери. Но когда мы вспоминаем, с какой легкостью в самые отдаленные эпохи междоусобных войн усердие партий и привычка воен­ного повиновения превращали уроженцев Рима в самых бес­пощадных его врагов, нам кажется неправдоподобной такая необыкновенная деликатность со стороны чужестранцев и варваров, ни разу не видавших Италии до той минуты, когда они вступили в нее врагами. Если бы их не удерживали дру­гие, более эгоистические соображения, они, вероятно, отве­тили бы Галерию словами Цезаревых ветеранов: "Если на­шему полководцу угодно вести нас на берега Тибра, мы гото­вы раскинуть там наш лагерь. Какие бы стены он ни пожелал сравнять с землей, наши руки готовы пустить в ход военные машины; мы не стали бы колебаться даже в том случае, если бы имя этого города было Рим". Правда, это - выражение поэта, но этот поэт отличался тем, что строго держался истори­ческой истины и даже навлек на себя обвинения в том, что не позволял себе уклоняться от нее.

О том, какими чувствами были воодушевлены легионы Га­лерия, можно было судить по тем опустошениям, которые совершались ими во время их отступления. Они убивали, разоряли, грабили и угоняли стада италийцев. Они жгли се­ления, через которые проходили, и старались разорить стра­ну, которую не были в состоянии поработить. Во время их отступления Максенций постоянно следовал по пятам за их арьергардом, но благоразумно уклонялся от решительного сражения с этими храбрыми и свирепыми ветеранами. Его отец предпринял вторичную поездку в Галлию в надежде, что Константин, собравший армию на границе, согласится принять участие в преследовании неприятеля и довершить победу. Но действиями Константина руководил рассудок, а не жажда мщения. Он не захотел отступить от благоразум­ной решимости поддерживать равновесие между враждую­щими монархами и перестал ненавидеть Галерия с той мину­ты, как этот честолюбивый государь сделался неспособным наводить страх.