Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Голландцы любили рисовать картины тех мест, где собиралось много народа: катание на коньках, танцы, свадьба или пирушка. У нас, по-моему, больше всего народа бывает в универсаме. Люди так и снуют взад и вперед с продуктовыми тележками и выбирают что-нибудь для приготовления пищи. Эти продукты подошли бы и для натюрморта, например битая птица, кролики, карпы. Правда, омаров в продаже не бывает, зато есть фрукты, овощи и множество разных бутылок. Люди здороваются кивком головы или болтают друг с другом. Особенно много народа бывает в отделе моего отца, хотя об этом никто еще не нарисовал ни одной картины.

Отец съездил в Хоэнцедлиц из-за того письма, которое его так напугало. Когда вечером он вернулся домой, я не заметил на нем ни синяков, ни шрамов, хотя выглядел он совсем разбитым. Тогда я не знал, что он ездил в суд для развода.

Бабушка поставила перед ним тарелку с едой и погладила взрослого сына по голове, словно он был маленьким. Она молчала, такое с ней бывает только во сне. Зато дедушка говорил без умолку. Мне показалось, что язык его заплетается. Видно, ликер «Монастырский брат» помогал ему не только при пищеварении. Бабушке дедушкина болтовня не нравилась.

— Эх, дед, дед, — мрачно приговаривала она.

Дедушку так угнетало нанесенное водителем тягача оскорбление, что ему было не до отца со всеми его проблемами.

— Сорок лет работаю в лесничестве, — причитал он. — Еще мальчишкой сажал эти деревца, растил их собственными руками, старался, чтобы лошади не помяли. Они росли у меня на глазах, я так им радовался. Мой лес — дело моих рук. Я вложил в него всю душу, можно сказать, целую жизнь. И тут появляется какой-то тип, для которого все нипочем, для которого мой лес просто свалка. И еще унижает меня, обзывает старпером.

— Пойди и пожалуйся, — посоветовала бабушка и, отобрав у него бутылку, тут же налила себе стопку, чтобы запить и свое горе.

— Ерунда, — ответил дедушка, размахивая в воздухе руками. — Ерунда все это. Я знаю, сколько пройдет, пока отреагируют на эту жалобу. По крайней мере дней четырнадцать. А знаешь, что может произойти за это время? Свалка будет расти. Так бывает всегда. Завтра кто-нибудь рядом с покрышкой бросит пластмассовое ведро, послезавтра — прохудившийся бачок. За четырнадцать дней там вырастет отвратительная свалка, и это на месте, где когда-то цвел дрок!

— Не расстраивайся так из-за всякой мелочи, — успокаивала его бабушка. — Через три года тебе на пенсию. Подумай об этом.

— Да, — сказал дедушка. — Именно потому, что большинство так думает, кругом и валяется столько дерьма. — Он громко икнул.

Я вспомнил, как мать изгоняла из меня икоту, и стал вертеть в руках нож, пока он не заблестел у меня в глазах.

— Кто-то тебя вспоминает — задержи дыхание.

— Ерунда все это, — рявкнул дедушка и смел рукой нож со стола. По-моему, он был пьян.

— Я тебя понимаю, отец, — сказал мой родитель. — Речь идет о твоем лесе и о твоей чести. И то и другое — не мелочь. За это стоит и побороться. Мы с Раулем тебе поможем, в беде не оставим. Но сначала давай-ка мы поможем тебе добраться до постели.

Мы обступили дедушку с двух сторон, он ухватился за наши плечи, и мы таким образом оттащили его от стола. Это было как раз вовремя, поскольку он уже начал петь неприличные песни.

Я был ужасно горд за отца: ведь он решил бороться и отомстить за нанесенное дедушке оскорбление.

Я слышал о кровной мести и подумал о ней на следующее утро, когда садился на заднее сиденье отцовского мотоцикла. Мы отправились на базу кооператива мамаши Грюн. База находилась в крестьянском доме, утопающем в тени большой белой акации, рядом стоял уцелевший еще со старых времен сарай. Вокруг под открытым небом располагалось множество машин, молотилок и прочей техники, и это напоминало промышленную выставку, только техника была немного поржавев.

Трактористы и механизаторы сидели кто на крыльце возле дома, кто на ящиках и ящичках, они курили и о чем-то спорили: у них как раз был перерыв. Человека, нанесшего дедушке оскорбление, среди них не было.

Мы сошли с мотоцикла и сняли шлемы. Начались приветствия и рукопожатия.

Кое-кто из трактористов знал отца еще по учебе.

— Как дела, Хайнер? Приехал навестить своих предков? Это твой, что ли? — спросили про меня.

— Мой, — отвечал отец.

— Надо же, как время летит. Только по детям и видишь, что стареешь. — И все в таком духе.

Вдруг люди пришли в движение. Во двор въехал тягач, под его радиатором были укреплены цементные плиты, чтобы машина не оседала из-за тяжелого груза. Она тащила за собой фургон, до отказа набитый бутылками с молоком, хлебом, колбасой и сыром. Водитель приехал из деревенской лавки.

Отец сказал, что ему это знакомо по универсаму в Гинстерхайде. Туда, правда, грузовики и фургоны подъезжают уже около семи утра, потому что рабочие должны рано завтракать. Следующий наплыв бывает около девяти, но он не такой большой.

Началась раздача продуктов по списку.

— Может, хотите чего-нибудь поесть?

— Нет, спасибо.

Люди принялись за еду. Они явно наслаждались минутами отдыха. Через некоторое время отец сказал:

— Тут надо устранить одно маленькое недоразумение. Кто-то из возивших навоз закатил в лес автопокрышку и обозвал моего отца старпером.

Раздался дружный смех. Это не по их части, они с навозом и, слава богу, с дерьмом дел не имеют. Отец не по адресу обратился.

— Нас вообще это не колышет, — заявили они.

— Но ведь это и ваш лес!

— За него отвечает лесничество, — последовал ответ.

Люди поплевали себе на ладони, давая понять, что им пора приниматься за работу.

— Надевай шлем, Гиббон, — сказал отец. — Мы едем дальше.

Между Пелицхофом и Безенбергом стоит большой телятник, в нем откармливают несколько тысяч телят, пока те не станут ростом с корову. Телятник напоминает фабрику, он так и называется: Безенбергское народное предприятие по откорму скота. Найти его не представляет труда: сразу же за забором высятся двенадцать силосных башен, выстроившихся в ряд, словно гигантские консервные банки. Они видны с большого расстояния.

Мы с отцом доехали до стоянки перед телятником, притормозили и сняли шлемы. Отсюда мы направились к зданию дирекции. Найдя директорскую приемную, мы постучали и вошли.

Секретарша стояла у окна и поливала из молочной бутылки кактусы. Нам пришлось подождать, пока она не закончила этим заниматься. Затем она повернулась к нам, взмахнула ресницами и спросила:

— Что вы хотите?

Позднее мы узнали, что ее звали Рози. Она была одного возраста с моей матерью, и от нее ужасно хорошо пахло. Наверное, она стремилась перебить своими духами вонь от телятников. Юбка на ней сидела в обтяжку, а блузка была настолько узкая, что некоторые части ее тела буквально рвались наружу.

Отец уставился на секретаршу. Она сильно задышала и тоже уставилась на него. Я уже говорил, что отец красивый мужчина. Секретарша, по-видимому, неправильно оценила отцовский взгляд. Она провела руками сверху вниз по бедрам, словно у нее на юбке появились складки. Так низко отец явно не заглядывал, и я уже подумал: ах, если бы все это видела мать. И тут они оба заспорили. И, кажется, виноват в этом был отец. Мы помешали секретарше поливать ее кактусы, но она, несмотря на это, повернулась к нам и любезно спросила: «Что вы хотите?»

Отцу следовало бы на это тоже сказать какую-нибудь любезность, например: «Ах, как вы прекрасно пахнете» — или: «Ну и здорово же вы дышите». Вместо этого он уставился на ее блузку и начал говорить о какой-то автопокрышке, которую закатили в лес.

Я вполне разделяю возмущение секретарши. Она застегнула наглухо блузку и холодно произнесла, что это ее не касается и что отец обратился не по адресу.

— Нет, по адресу, — заявил отец. Он это чувствует собственным носом. Нам нужно устранить безобразие, и мы пройдем к директору, на худой конец — и без ее разрешения.

— Нет! — вскричала секретарша. Она встала перед дверью, и ее грудь стала вздыматься и опускаться так бурно, что пройти мимо действительно не было никакой возможности.

К счастью, дверь изнутри распахнулась, и на пороге появился директор. Он был маленького роста, но коренастый, с коротко постриженными волосами и с редкими усиками над верхней губой. Меня эти усики не ввели в заблуждение, я сразу заметил, что директор — женщина.

— Что здесь, черт побери, происходит?

Отец снова заговорил о покрышке, которую закатили в лес.

— Ах, вот оно что! — воскликнула фрау директор. Она сняла очки, чтобы лучше видеть, и, подойдя к моему отцу, спросила: — Хайнер Хабенихт, что ли?

Выяснилось, что когда-то фрау директор жила в Пелицхофе, имея всего лишь двух жалких коров, теперь в ее ведении находилось две тысячи голов. Ее звали Фрида Штайнфельд.