Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Красавчик нанес дедушке серьезное оскорбление. Но когда он стоял посреди двора и извинялся, нам стало его так жаль, что мы ему все простили и пригласили к столу.

Мне так легко ничего не прощали. Когда я рассказал матери об этой истории, она заявила, что Красавчик совершил всего одну или две ошибки, я же — великое множество, поэтому со мной дело намного сложнее.

Раньше, когда я нечаянно попадал в какую-нибудь потасовку и возвращался домой в разорванной куртке или когда забывал перед ужином вымыть руки, то и дело слышалось: ничего другого от него и не жди. Теперь же мать утверждала: слава богу, он не похож на других.

Но я хочу быть таким, какой я есть. То, что я пережил, я пережил, а не просто выдумал, хотя этому никто и не верит. На свете бывают такие вещи, которых не должно быть, иначе тетушка Паула не жила бы в печной трубе. С тетушкой Паулой меня познакомил Мунцо. В первый же день летних каникул он решил попотчевать меня мышами, которых мне есть не хотелось, поскольку я не знал, как их поджарить. Куда их девать? Подружкам Мунцо не нравились дохлые мыши, потому что они уже не двигались, куры их тоже не ели. Тогда я выбросил дохлых мышей на откос рядом с уборной, где и так пахнет, поскольку в уборной нет смыва.

Когда же Мунцо притащил седьмую по счету мышь (это был довольно внушительный экземпляр, по-видимому, мышиный предводитель), я схватил толстое животное за хвост и стал размахивать им перед носом кота. Указательным пальцем второй руки я принялся медленно водить из стороны в сторону, приговаривая при этом, словно мать малому дитя: Нет, нет! Мунцо сидел на задних лапах, аккуратно сложив перед собой передние, и внимательно смотрел на меня. В назидание я еще несколько раз повторил свой запрет. Я знаю, что небольшие подарки укрепляют дружбу, но когда тебе дарят столько дохлых мышей, это уж слишком! Я попробовал втолковать это Мунцо. Он не стал меня слушать, и я подумал, что мне придется выкопать глубокую яму. Но тут появилась тетушка Паула, и мне не пришлось понапрасну трудиться.

Тетушка Паула напоминала мне одну даму с короткой шеей, родственницу семейства Паризиус, а стало быть, и мою родственницу. Ее фигура похожа на крупную каплю, стоящую на тоненьких ножках: толстую сверху и узкую снизу. Ее грязный пуховый воротник достает до самых ушей. У нее большие, с блюдце, глаза, и она все время смотрит прямо перед собой, а видит все, что происходит вокруг. Мне казалось, будто у тетушки Паулы в шею вставлен подшипник, во всяком случае, она могла повернуть голову даже назад и вообще была очень странной птицей. Ей можно свернуть шею, а она этого и не заметит.

Тетушка Паула — лесная сова. Возможно, лесной промысел стал для нее непосильной работой. А может, ей надоело гоняться в кустарниках за мелкими лесными мышами, и она переквалифицировалась на крупных мышей в Пелицхофе. В один прекрасный день она переселилась в нашу деревню и устроилась в печной трубе. И когда средь бела дня она сидела на трубе и вертела головой во все стороны, бабушка приговаривала:

— Нет, это просто невероятно.

Бабушка считала, что тетушка Паула не могла прельститься утренними дарами Мунцо, поскольку совы охотятся только за тем, что шмыгает и мелькает. И все-таки мышиная кучка с откоса исчезла. На свете действительно случаются такие вещи, которых, собственно говоря, быть не должно. К примеру, когда здоровый ученик прогуливает занятия.

Я точно не помню, сколько времени в прошлом году я провел в Пелицхофе. Во всяком случае, наверняка несколько недель. Мой отец чинил сарай до тех пор, пока он не стал как новенький: для работы в одиночку на это требуется немало времени. Я был у него на подхвате, но он не хотел, чтобы я перетруждался.

— Иди побегай, Гиббон, — говорил он мне. — Отдыхай, наслаждайся каникулами.

Это должно было бы насторожить меня, но я ничего не замечал.

Правда, иногда у меня было странное ощущение. Я думал: что-то здесь не так. Мне казалось, я чувствую запах печали. Она пахнет приблизительно так, как увядшие венки и цветы на могилах. Я не хотел, чтобы эта проклятая печаль привязывалась ко мне, но иногда, когда я вспоминал о материной подруге с большой лысиной, я начинал бояться. Я не люблю бояться. Я просто этого не выдерживаю. То же и со смертью. Конечно, я знаю, что дедушка с бабушкой умрут, родители — тоже. Это нормально. Но, поскольку я не могу себе представить, что в один прекрасный день они умрут, лучше вовсе об этом не думать или думать, что впереди еще много времени. Но я не могу себе также представить, что все люди останутся в живых из-за скученности. Моя бабушка Паризиус уже сейчас ломает голову со своими продавщицами из-за ассортимента товаров. Вот бы она удивилась, если бы умершие не умерли, а потребовали бы еще больше всяких штанов, трусов и рубашек, ну и салонов красоты, конечно.

Цвела липа и ужасно сладко пахла, в ее ветвях возбужденно жужжали миллионы пчел и шмелей. Потом жужжание прекратилось, и в один прекрасный день на ветках появились десятки тысяч маленьких зеленых шариков. Это были семена, кстати, тоже с крылышками, которые только и ждали, чтобы ветер подхватил и унес их прочь. По ним я заметил, что лето прошло.

В Пелицхофе живет священник, ему примерно столько же лет, сколько моему отцу. Он тоже ходит в потертых джинсах, и мой дедушка считает неприличным, что он играет в деревенском кафе с трактористами в скат да еще хлещет пиво и тминную.

Однажды я пошел в церковь на органный концерт. Орган там очень древний, ему, наверное, лет триста, и он так расстроен, что на нем можно играть только старинные вещи. Он звучит почти так же громко, как магнитофон на дискотеке, только красивее. Я считаю, что органная музыка — сила. Она такая сильная, что от нее в церкви дребезжат стекла. В церкви сидела куча отдыхающих, все слушали музыку, и лица у них были странные. Мужчины, подперев кулаком подбородок, неподвижно созерцали выложенный дешевым кирпичом пол, женщины, задрав кверху головы, мечтательно глядели на деревянный потолок, словно музыка доносилась оттуда.

Я смотрел на орган. Он не только делал музыку, но и доставлял удовольствие. Под обеими большими органными трубами находились вырезанные из дерева львиные головы. Они высовывали длинные красные языки и ворочали ими из стороны в сторону. Как мне объяснил священник, это называется барочным излишеством. Жаль, что их было так мало.

Отец давно уже снова приступил к работе в городе и приезжал в Пелицхоф на субботу и воскресенье. В конце каникул он сделал такую болезненную зарубку на моей жизни, что боль и по сей день еще не прошла.

Однажды вечером он спросил меня:

— Хочешь пойти со мной купаться, Гиббон?

Стоял безветренный летний вечер, на удивительно голубом небе ни облачка.

— Конечно, — обрадовался я.

Мы захватили полотенца и вышли из дома. Озеро находилось рядом, сразу же за холмом.

Днем на поле трещали и гудели жатки. Они работали до тех пор, пока не собрали весь урожай ржи. Теперь здесь лежали лишь узкие ряды сжатой соломы: длинные светло-желтые полосы на бескрайнем желтовато-буром жнивье. Это было красиво. Мне нравится, когда техника рисует на земле такие чудесные узоры. Солнце просушило солому, и в воздухе пахло тысячами буханок свежеиспеченного хлеба. Кузнечики тоже радовались и от удовольствия издавали высокие стрекочущие звуки, как бы желая обратить наше внимание на тишину вечера.

Кругом была такая красота, что нам не хотелось ни о чем разговаривать. Я обнял отца за талию, он обхватил меня за плечи, чтоб чувствовать, как мы любим друг друга.

Подойдя к озеру, мы наперегонки стали скидывать с себя одежду. А ну, кто быстрее? Я быстрее. И тут же бросились в воду.

Наверное, это прозвучит несколько глупо, но я бы сказал, что вода была как шерсть — такая же мягкая и теплая. Мы бултыхались в ней, словно тюлени, пускали друг другу в лицо фонтанчики и хохотали. Потом мы валялись на берегу голышом и смотрели на озеро, на его ровную, как стекло, гладь.

Камышовый пояс на противоположном берегу был зеленого цвета, кустарник за ним — темно-зеленого, а кроны деревьев за кустарником — такого глубокого зеленого цвета, что выглядели почти черными на фоне светлого вечернего неба с желтой луной. Камыш, кустарник и деревья отражались в водной глади, и луна — тоже. Если не вглядываться, трудно было определить, где настоящая луна: наверху или внизу. Мир удвоился, мир был большим и красивым. Отец бросил камешек в воду, деревья заколыхались и расплылись.

— Гиббон, дорогой мой, мне нужно с тобой поговорить, — сказал отец.

В предчувствии беды у меня екнуло сердце.

Отец сказал, что с матерью им дольше не жить. Мне тут же в голову пришла сцена, вспоминать о которой я не любил: крик матери. «Я старалась, готовила, а этот паршивец воротит нос!» Крик отца: «Могла бы хоть раз приготовить что-нибудь другое, а не свинину в кисло-сладком соусе!» Возмущение матери: «Это же азиатская кухня!» Мои слова: «Не люблю азиатскую кухню». Угроза матери: «Ты будешь есть!» Протест отца: «Не принуждай его!» Содержимое тарелки вместе с ножом летит в кастрюлю. Мать снова шлепает мне в тарелку кисло-сладкий кусок. Потом мне дают деньги на кино или на мороженое. Они больше не любят целоваться, им не терпится поскандалить, и они не хотят, чтобы я мешал им. В результате отец со мной оказывается в Пелицхофе, а мать с большой лысиной на Балатоне.