К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

ложные слова, что после «вавилонского смешения языков» в каждом наречии онтологическая основа слова затемнена наслоениями психологизма и историзма, что отношения между гносеологией и грамматикой тоже лишены полной прозрачности, – несмотря на все эти попытки коррекции основное тождество слова и именуемого им космического первоэлемента остается в системе мысли Булгакова незыблемым. Ноумены «выходят из себя», отдают свою энергию словам, и язык оказывается таким образом не только средой, силовым полем познания, но и главным источником знания о мире и даже средством овладения миром через «силу» вызнанного слова.

Булгаков как бы не отдает себе отчета в том, что гносеология не может замкнуться в сфере философии языка, так как вопрос об истинности в каждом отдельном случае языком автоматически не выясняется. Сверхлогическая интуиция бытия, присущая человеческому духу в целом, действительно, удостоверяется языком и манифестируется через язык; но этим не упраздняется постановка проблемы об опыте как источнике познания, о практике в самом широком экзистенциальном смысле: по плодам их узнаете их.

Булгаков наотрез отвергает кантовское различение между аналитическими и синтетическими суждениями (по мысли русского философа, любое суждение синтетично, поскольку указывает на подлежащий ему ноумен как на некий новооткрываемый факт, и любое же – аналитично, ибо в мире все взаимосвязано и каждое «подлежащее» может привести ко всем остальным); тем самым он фактически отрицает и роль опыта, этой основы (по Канту) синтетических суждений a posteriori. Язык, получается у Булгакова, все знает сам.

Так экстремальный платонизм приводит автора «Философии имени» к чисто архаическому пониманию языка, речи, и он сказывается в положении, чем-то напоминающем ситуацию сторонников «онтологического доказательства» бытия Божия, наголову разбитых Кантом: возможность помыслить в слове некий объект еще не означает его существования.

Если справедлив упрек Булгакова Канту в том, что немецкий философ не заметил языка, потому что был «весь охвачен пафосом математического естествознания» (с. 91), то в ответ Кант мог бы не менее жестко упрекнуть Булгакова в том, что тот прошел мимо как научного, так и экзистенциального опыта, поскольку в своей гносеологии оказался охвачен пафосом языкового магизма, – какой он, кстати, разделял не только с о. Павлом Флоренским, но даже и с Велимиром Хлебниковым[699].

В общем, следует признать удачей Булгакова обращение к фундаментальному акту языка для критики кантовского феноменализма и неудачей – попытку сделать язык полигоном для разрешения любых гносеологических проблем. Слова из «Света Невечернего»: «Гносеологическому опыту (в кантовском смысле) предшествует жизненный, алогический или сверхлогический опыт»[700] – могли бы послужить предостережением и для самого Булгакова, выстроившего свою гносеологию «в границах одного только языка», или, что возвращает через Потебню и Гумбольдта к Шеллингу, в границах слова как художественного произведения.

Несмотря на то, что «Философия имени» одной своей стороной повернута к любомудрию прошлого – античности и немецкой философской классике, книга эта представляет собой все же безусловно новаторское произведение, вписывающееся в искания европейской мысли XX века. Знаменательно, что она создана одновременно с «Логико-философским трактатом» Л. Витгенштейна (а посмертно опубликована в Париже только в 1953 году, незадолго до того, как трактат Витгенштейна, уже известный всему миру, был наконец переведен на русский язык). «Пропущенный» монументальными классиками немецкой философии, язык взял в нашем веке настоящий реванш, и в этом отношении избранное Булгаковым направление мысли сказалось предзнаменовательным. Велик здесь вклад русских философов: параллельные исследованию Булгакова очерки Флоренского о слове и об именах, в 1927 году – «Философия имени» А.Ф. Лосева, подытоживающая многовековые достижения неоплатонизма, вслед за ней – диалогическая концепция высказывания у М.М. Бахтина, постепенно завоевавшая многие умы.

Если вернуться к европейскому контексту, не может не обратить на себя внимание почти дословное совпадение важных тезисов Булгакова («… не мы говорим слова, но слова, внутренно звуча в нас, сами себя говорят» (с. 25) с не менее центральными у М. Хайдеггера: «язык – дом бытия», не люди говорят «языком», а язык говорит людям и «людьми» (притом, что у Булгакова эти соображения не связаны с хайдеггеровским отказом от «метафизики»).

Получи труд Булгакова своевременную известность в Европе, он мог бы послужить определенной профилактикой эксцессов лингвистической философии. Ведь там, где эта последняя усматривает дезориентирующее влияние языка на мышление и объявляет «метафизичность» естественного языка его «недугом», требующим от аналитиков «терапии», Булгаков блестяще показал, как гением языка не ставятся ложные, а, напротив, разрешаются подлинные «метафизические», философские проблемы.

Сложная, напряженная, детализированная мысль Булгакова в его «самой философской» книге требует дальнейшего неторопливого освоения.

С.Н. Булгаков и П.А. Флоренский: К философии дружбы[701]

Знакомство двух мыслителей предположительно относится к 1906 – или весне 1907 года, когда Булгаков, переехав из Киева в Москву, сблизился с «Кружком ищущих духовного просвещения» публициста и духовного писателя М.А. Новоселова. Из переписки современников мы узнаем о совместных поездках Булгакова и Флоренского в январе 1909 года в Зосимову пустынь под Москвой[702]. Думаю, около этого времени и совершилось их подлинное сближение.

1909 год – порубежный для Булгакова. Он резко разочаровался в своей политической деятельности, он пережил как потрясающее душевное событие и духовное откровение смерть любимого малолетнего сына Ивашечки; он был открыт для новых влияний, новых отношений, уводящих в сторону от прежней жизни. Где-то между 1912 и 1915 годом любовь Булгакова к о. Павлу достигает той высокой отметки, на которой она оставалась до конца дней. Он посещает Флоренского в Сергиевом Посаде, когда ездит к Троице, отправляется вместе с ним к художнику В.М. Васнецову, встречается в домах культурной «московской Флоренции», и тут же в письмах делится восторженными впечатлениями от личности друга: «…о. Павел светится», – пишет он 8 октября 1912 года своему давнему приятелю А.С. Глинке-Волжскому; ему же сообщает 3 января 1914 года о совместно проведенном дне в Лавре и Сергиеве: «День этот был духовным пиром, тихим и радостным. Да продлит Господь дни о. Павла!»[703]. И в письме к В.В. Розанову в 1913 году: «…вообще, это совершенно единственный в своем роде человек, и не знаю даже, что сильнее во мне: любовь или уважение, смешанное с удивлением. Это, бесспорно, один из тех, о ком история будет писать “жизнеописание”, если не житие…»[704]. Фактически те же слова о. Сергий повторит сорок лет спустя, получив подтверждение о кончине Флоренского: «Из всех моих современников, которых мне суждено было встретить за мою долгую жизнь, он есть величайший…»[705].

Что касается отношения Флоренского к Булгакову, есть основания считать его ровно-сочувственным и доверительным. В «Столпе…» Флоренский делает ссылку на вышедшую за