К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

Булгаков надеется собрать новую церковную общественность, предотвращая опасность ухода христианства из истории. Против и вопреки – строится земной град, чей образ у Булгакова двоится: это и вавилонская башня цивилизации, лишенной святыни («новоевропейской цивилизации», славянофильствуя, уточнял обычно Булгаков), и обещанное научным социализмом «царство свободы»; впрочем, обе разновидности «земного града» в принципе совпадают, будучи двуединым выражением «духовного мещанства», жизни без Бога. Научный социализм, пишет философ, – «это первое в истории христианских народов движение, имеющее религиозные черты и притом сознательно враждебное христианству, стремящееся отторгнуть у него массы народные»[653]. Он с сочувствием цитирует слова Т. Масарика: «Революционная движущая сила для Маркса и у Маркса – не естествознание, а атеизм»[654], – и, заостряя эту мысль, почти целиком выводит марксизм из Фейербаховой богоборческой «Сущности христианства». «Никакой связи между немецким классическим идеализмом и марксизмом не существует»[655], – этот крайний тезис Булгакова вызвал коррективы Бердяева в его рецензии на булгаковскую статью-брошюру «Карл Маркс как религиозный тип»[656].

Но именно такой анализ позволил Булгакову сделать ряд предсказаний относительно возможных последствий марксизма. Булгаков обращает внимание на то, что антропологический принцип Фейербаха преломляется у Маркса в учение о полной, без остатка, социализации человека, о возвращении его через социум к собственной родовой сути. «Политическая демократия, – цитирует Булгаков статью Маркса «К критике гегелевской философии права», – является христианской, поскольку в ней человек – не человек вообще, но каждый человек – считается суверенным высшим существом, притом человек в своем некультивированном, не социальном виде, в случайной форме существования, человек как он есть в жизни, человек как он испорчен всей организацией нашего общества <…> словом, человек, который не есть действительно родовое существо»[657]. Субъекта же не христианской, а социальной демократии (поясняет далее Маркса Булгаков) создает «эмансипация человека от религии путем практического его обобществления, превращения его в Gattungswesen[658] на почве социалистического хозяйства»[659]. И «пролетариату поручается миссия исторического осуществления дела атеизма»[660]; именно отсюда, в связи с этой миссией – «отрицание общечеловеческих ценностей и общеобязательных норм за пределами классового интереса»[661]; если бы не грандиозная цель, классовая этика у Маркса прозаизировалась бы, лишилась бы своего пафоса.

Булгаков безошибочно предсказывает следствие такой всецелой социализации обезбоженного человечества – становление тоталитарной государственности, «государства-зверя» (согласно традиционной эмблематике Писания) – вопреки посулам социалистов относительно отмирания государства в бесклассовом царстве свободы. «Государство <…> есть высшая и окончательная форма человеческого обожествления в представлениях социализма, – утверждает Булгаков. – Государству отводится миссия обеспечить и раздать каждому по куску и следить за тем, чтобы куски были равны»[662], – слова эти, датированные 1909 годом, свежести не утратили.

Еще одно предсказание – о «культе личности» как побочном продукте марксистской доктрины. Усматривая в научном социализме единственное учение, не являющееся «идеологией» – «ложным сознанием», простым рефлексом экономических отношений, сторонники Маркса вынуждены негласно обосновывать такое исключение из всеобщей закономерности верой в гений человеческий – конечно, замечает далее Булгаков, в гений «не всех людей, но определенных, канонизированных социалистической церковью избранников»[663]. «Вера в авторитет – такова гносеология экономического материализма»; «Таким радикальным культом героев, в котором они, в сущности, наделяются атрибутом божества, способностью к высшему сверхприродному вéдению, неожиданно заканчивается эта теория»[664]. В наши дни, когда в нынешних полемиках и культ государства, и культ вождя охотно выводятся post factum из черт русской историй и русской социальной психологии, и это при помощи самых разнообразных доказательств, апеллирующих то к азиатскому способу производства, то к византийщине или татарщине, – недурно помнить о том, как Булгаков ante factum, что гораздо убедительней, выводил те же феномены из внутренней логики марксизма.

У Булгакова на этом этапе заостренная критика марксизма знаменательно совпадает с пониманием истории как трагедии, в которой действует человеческая свобода, трагедии, неразрешимой в собственных пределах, – и координируется с четким противопоставлением эсхатологии и хилиазма. Марксов социализм, этот, по слову Булгакова, «апокалипсис натуралистической религии человекобожия»[665], есть учение хилиастическое, христианство же эсхатологично. «Если в хилиазме человечество видит впереди себя историческую цель, то в эсхатологии оно усматривает над собою и за пределами этого мира сверхприродную цель»[666], – формулирует мыслитель. И, что главное, «эсхатология дает совершенно иную ориентировку в мире, нежели хилиазм»[667]. В своем замечательном очерке первохристрианства Булгаков пишет: «Христианство вступило в мир неземными путями. Оно не воспользовалось какими-либо средствами, взятыми из исторически сложившейся среды, оно явилось как совершенно новая и особая сила, внекультурная и внеисторическая, отрицающая кривые и ломаные пути истории»[668]. Впоследствии христианство стало и культурно-исторической силой, так сказать, адаптировалось в истории, но оно уповает выйти из нее сверхкультурным и сверхисторическим путем. До наступления этих «времен и сроков» христианство, однако, должно работать «в общей запряжке истории»[669], исходя из чего Булгаков считает возможным говорить о «христианском хилиазме» в его отличии от древнеиудейского и секулярно-социалистического. Это понятие близко к тому, что мыслитель несколько раньше называл «социальным идеалом»: вечно удаляющаяся черта нормативного горизонта, к которому стремится историческое человечество, а вместе с ним и, быть может, впереди него – христиане, обосновывающие своими ценностями ценности общечеловеческие.

Уже здесь Булгаков незаметно отстраняется от концепции бл. Августина, которая всегда казалась ему чересчур «клерикальной», и – вместо двух градов – мысленно объединяет все человечество вокруг Церкви, так сказать, в едином граде, под стягом общего прогрессивно-хилиастического движения («земное строительство навстречу небесному»[670], – скажет он впоследствии); в его понимании, «тысячелетнее царство» (таинственно помянутое Иоанном Богословом) не созидается неприметно внутри церковного организма, с тем чтобы по истечении мистического срока сразиться с «царством зверя», а как бы размазывается по всей истории в виде ряда достижений, интегрируемых социальным идеалом.

Однако пока еще для Булгакова этих лет очевидна относительность любых таких достижений, которые лишь в идеальной сумме могут составить некий высший плод истории; философ еще не утратил своей трагедийно-эсхатологической ориентировки, и в собственно хилиастических представлениях – о миллениуме, «тысячелетии» как некой вожделенной эпохе впереди, к которой надо прорываться из настоящего, – он распознает прежде всего соблазн. Эти представления, предупреждает Булгаков, «обладают необыкновенной живучестью в истории и, помимо ведома многих, имеют огромное значение и для нашей современности в форме социальных утопий»[671]. Марксизм есть, конечно, наиболее мощный всплеск такого рода утопий, а, в свою очередь, древний и средневековый хилиазм был «и теорией прогресса и социологией этого времени <…> и теоретическим обоснованием социализма для этой эпохи, как бы детской его колыбелью При общей секуляризации жизни секуляризовался и старый иудейский хилиазм и превратился в социализм»