К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но было бы непростительной ошибкой сводить всю значительность мыслительных усилий Булгакова к социально-этической и нравственно-просветительной их проекции. Его многообъемлющий ум удерживает и ответственно (и с конфессиональной, и с логической стороны) прорабатывает главнейшие темы русского религиозно-философского движения: учение Владимира Соловьева о «положительном всеединстве» и становящемся Абсолютном, о «душе мира» и «богочеловеческом процессе»; взгляды П.А. Флоренского на антиномизм и бытия, и познания; символологию Вяч.И. Иванова; категории «творчества» и «свободы» у Н.А. Бердяева; вопрос о «Божественном произволе», волновавший Л.И. Шестова; «оправдание пола» у В.В. Розанова; идеи социального братства Н.Ф. Федорова; неославянофильскую критику «германства» у В.Ф. Эрна. Все это нашло отклик и авторскую готовность к аналитическому истолкованию под переплетом «Света Невечернего»[621]. И если при попытках обосновать, религиозную ценность мира и человека, культуры и истории мысль Булгакова подчас бьется в тенетах метафизических, богословских и чисто человеческих противоречий, то отвечать за это он, говоря по справедливости, должен не в одиночку, а заодно с обширной и творчески значимой традицией философствования. Ведь Булгаков-мыслитель бесстрашно драматизировал, «расщепил» и тем поставил под испытующий вопрос стержневые мотивы русской христианской мысли: ее неуклонную верность интуициям платонизма и вместе с тем ее космизм, «религиозный материализм» и почитание матери-земли; ее веру в «спасающую» силу Красоты; ее уклон в сторону социализма «с другого конца» (по выражению Достоевского) и чаяние «соборности» не только в церковной, но и в национально-общественной жизни; ее постоянную апелляцию к сверхрациональным свидетельствам искусства.
Прочитанный как раз со стороны своих продуктивных противоречий, С.Н. Булгаков может дать неожиданно обильную пищу для истолкования «Бога и мира», бытия и культуры.
С.Н. Булгаков в споре с марксистской философией истории: отталкивания и притяжения[622]
Одна из целей моего размышления – показать, при всей уязвимости марксизма для теоретической критики, при всей неутешительности результатов опытной проверки его на гигантских просторах земного шара, практическую неистребимость этого учения в духовной атмосфере нашей эпохи (что свидетельствует о ее, эпохи, незавершенности). Собираюсь же я продемонстрировать такую неотторгаемость марксистского менталитета на примере взаимодействия с созданной Марксом идеологией – Сергея Николаевича Булгакова, проделавшего путь от пылкого, как сказали бы в недавнее время, «истматчика» до православного богослова, создателя универсальной системы христианской метафизики.
Каждый, кто входил «внутрь» писаний С.Н. Булгакова, наверняка изумлялся титанизму его интеллектуальных и творческих возможностей: «нельзя не восхищаться и внутренней мощью его испытующей мысли, и страстной жаждой истины, и силой его духа», – справедливо писал о нем известный историк русской философии прот. В.В. Зеньковский[623]. Тем поучительней, что такого ранга ум, еще в начале своих исканий быстро уяснивший неудовлетворительность «материалистического понимания истории» и во многом мистифицированный характер марксистской политической экономии, – что такой ум в последнем счете не смог оторваться от квазирелигиозного ядра Марксовой системы мысли. Дело здесь, видно, не собственно в Булгакове, а в том, что разрыв с марксизмом означал бы коренную переориентацию новейшего человека в универсуме, – на какую даже принципиальные оппоненты Маркса могут оказаться не способны.
Предварительно расставлю некоторые вехи. «Роман» Булгакова с марксизмом можно расчленить на три стадии. Первая – с 1896 года до первой русской революции. Выпускник Московского университета, специализировавшийся в политической экономии, член РСДРП, корреспондент Плеханова, знакомец виднейших немецких социал-демократов, автор фундаментальной магистерской диссертации «Капитализм и земледелие», – покидает ряды социал-демократии и стан марксистов, так как ему начинает видеться, что этические цели социализма не вытекают из материалистического объяснения истории. Двигаясь от Маркса через Канта к Владимиру Соловьеву, он стремится подвести под программу социальных преобразований (которую можно определить как «частичный» социализм в условиях политической свободы) новый, «идеалистический» фундамент и, опережая свое время, приходит к идеям христианской демократии, близким современному европейскому их пониманию. Для Булгакова это период разочарования скорее в философском инструментарии, нежели в этосе марксизма. Данному отрезку пути соответствует сборник булгаковских статей «От марксизма к идеализму» (1903).
Вторая стадия – с 1906 по 1912 год. Полемика с марксизмом достигает кульминации, и это уже критика не интеллектуальных средств учения, не его внутренней логики, а движущих его замыслов и целей, дальних исторических обещаний и тайных мечтаний. Марксизм постигается как религия антихристианства со своей мистикой и эсхатологией. Эти мотивы представляются теперь Булгакову не просто незаконной «метафизической контрабандой»[624], цементирующей трещины в здании исторического материализма, а центральным нервом Марксовой деятельности, источником воодушевления и активизма с вполне определенными последствиями по части устройства Zukunftstaat’a, Государства будущего. Мыслями такого рода пронизаны публицистические сочинения Булгакова, объединенные двухтомным сборником «Два града» (1911), среди них наиболее известная статья «Карл Маркс как религиозный тип» (1906) и наиболее, на мой взгляд, глубокая – «Апокалиптика и социализм» (1909—1910). Отмечу попутно прозорливость, с какой Булгаков тогда же указал на важное для ревизии исторического материализма значение трудов в ту пору почти неизвестного в России Макса Вебера (об этом у Булгакова – в статье «Народное хозяйство и религиозная личность», 1909). Докторская диссертация «Философия хозяйства» (1912) замыкает этап максимально напряженного противостояния Марксу и выводит русского мыслителя к последнему, неявному этапу – бессознательного примирения и «вторичной» ассимиляции марксизма под теологической оболочкой. Булгаков в речи на своем докторском диспуте даже с некоторым нажимом заявляет, что в его «Философии хозяйства» «Маркс переводится на язык Платона, Шеллинга, Бёме и Владимира Соловьева»[625]. Другими словами, марксистский философский и историософский монизм, марксистский тоталитет возвращается здесь, перевернувшись, к своему объективно-идеалистическому истоку.
А впоследствии – и тут показательны итоговые богословские труды о. Сергия «Невеста Агнца» (1942) и предсмертный «Апокалипсис Иоанна (Опыт догматического толкования)» (1944) – к непосредственному теологическому истоку возвращается и Марксов хилиазм. Но и проведенный через этот обратный, в направлении к генезису, процесс дематериализации и десекуляризации, Маркс продолжает незримо присутствовать в горизонте о. Сергия, отклоняя, словно некая магнитная аномалия, стрелку его мысли. «У Булгакова не исчез тот исторический детерминизм, который у Маркса (от Гегеля) гарантирует, что в “конце истории” наступит “царство свободы”…»[626]. Как увидим, дело не только в детерминизме, но и в более общих соблазнах финального апофеоза истории. Мы присутствуем при захватывающем дух поединке не с ratio марксизма, побарываемом в научно-философском анализе, а с его чарами.
Говоря о своих соприкосновениях с марксизмом, вспоминая их, Булгаков со знаменательной частотой прибегает к слову «обаяние» и его синонимам. «Первоначальное обаяние русского марксизма, источник бодрости и деятельного оптимизма»[627], «особая обаятельность марксизма»[628], «обаяние, которое оказывал
