Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Гусейнова

со своими американскими единоверцами; из США по каналам пошла валюта и литература. У чекистов нервы на пределе: ведь это – «расстрельная» 64-я статья УК; там «за каждым пунктов вышка», и один из них – «измена родине через намерение».

В квартире пастора N всё чаще стали раздаваться телефонные звонки. Голоса «неизвестных» сначала были вкрадчивыми: «Сергей Иванович! (назовём его так). Зачем Вам всё это нужно? Ведь если вы будете сидеть тихо, то всем будет хорошо!». Потом – на тон выше: «Мы не советуем Вам…» Потом на два тона: «Как бы Вы не пожалели…» И, «чисто конкретно»: «Ведь у Вас растёт сын. А с ним может случиться всякое!»

Но пастор N усиливал миссионерскую активность: «Горе мне, если не благовествую» (1Кор. 9:16). Он полагал, что времена уже не те. Но там по-брежнему считали, что ещё те. И вот в один из дней 13-летний сын пастора не вернулся из школы домой. Родители не находили себе места, а телефонная трубка зловеще предупреждала: «Подумайте хорошенько!..». И вот – очередной звонок. Пастор N бросается к телефону и слышит сдавленный голос сына: «Папа! Я жив. Но большего сказать не могу, у меня сейчас заберут трубку!». И снова зловещий голос: «Ну как? Всё ещё думаешь?».

В метаниях прошёл день второй, а на третий день, в отчаянии, пастор N обратился за помощью к митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Алексию. (В течение ряда лет они принимали участие в работе Конференции Европейских Церквей и были хорошо знакомы.) Выслушав взволнованный рассказ пастора, святитель решительно заявил: «Срочно собирайте пресс-конференцию, – с участием иностранных журналистов!».

Началось оповещение журналистов по телефону, и мудрый архиерейский совет сделал своё дело: к вечеру третьего дня сын пастора переступил порог родного дома… На расспросы родителей почти не реагировал.

– Папа! Только не сегодня. Дай мне прийти в себя!

Через день «кроха сын к отцу пришёл» и вот что «сказала кроха».

«Возвращаюсь из школы; у тротуара – чёрная "Волга". "Лбы с короткой стрижкой" заталкивают меня в машину, и мы медленно трогаемся с места. Прямо в салоне – вербовка: надо помогать "дядям" в выявлении папиных "нехороших знакомых". Будешь сообщать нам: кто бывает у отца, о чём говорят, какие материалы передают».

13-летний парнишка отказывается: «"Павлика Морозова" из меня не выйдет!» (При Гитлере от детей требовали делать замечания своим родителям, если те забывали поприветствовать друг друга нацистским салютом) [452] .

Тогда «ставки» игры повышаются. Оперативники переговариваются по рации: «Как слышите? Приём! – Объект вышел из дома». Машина сворачивает за угол и мальчик видит… своего отца, идущего по улице! За ним ведётся наружное наблюдение и отслеживается каждый его шаг.

Комитетчик достаёт пистолет «Макарова»; щелкает обойма, патрон досылается в ствол. На дуле – глушитель. «Ну как? Будешь работать на нас?! Не будешь?! А вот щас грохнем твоего папаньку у тебя на глазах! Считаю до трёх!» Боковое окно опускается; дуло «Макарова» направлено в спину пастора… «Раз, два…» Нервы у сына не выдерживают, и он теряет сознание…

А как же пресловутая «слезинка ребёнка», о которой так хорошо сказал Достоевский? Дожил бы Фёдор Михайлович до октября 1917-го, и если бы его не «шлёпнули как контру», то архидобрейший Владимир Ильич разъяснил бы архиреакционному писаке, что не бывает абстрактного гуманизма. А бывает мораль буржуазная и пролетарская. И нравственно всё то, что служит делу революции. А посему в Москве при ВЧК существовал особый штаб «проституток». Специально использовались дети 12–14 лет, которые за свою работу получали деньги, подарки, сласти. Сотням девочек предлагали купить свою жизнь, приняв на себя функции тайных агентов ЧК. Сколько трагедий было на этой почве! Вот некая В. под угрозой расстрела отца согласилась на предложение ЧК. Укоры совести привели к самосожжению… [453]

Но это, скорее, исключение из правил. Вообще-то революционеры любили детей. Так, П.Н. Ткачёв (1844–1885), русский революционер-социалист, приверженец идей Карла Маркса, предлагал истребить после победы революции всех граждан старше 25 лет [454] . (Что и осуществил пламенный марксист китайского разлива Пол Пот в Камбодже в 1970-х годах) Человеколюбивый Пётр Никитич гарантировал молодому поколению не только счастливое детство, но также отрочество и юность. А дальше – как карта ляжет…

«Всякая революция влечёт за собой временное одичание», – писал в своё время Фридрих Шлегель. Певец российской марксистско-ленинской революции Эдуард Багрицкий, обращаясь к своему современнику, писал о голосе революции как о моральном императиве XX века:

Но если он скажет «солги» – солги!

И если он скажет «убей» – убей! [455]

Эти слова прозвучали прежде общеизвестной формулы Гитлера, обращённой к немецким национал-социалистам: «Я освобождаю вас от химеры совести!».

Коммунистические императивы «солги» и «убей» диктовались как будто бы не пренебрежением к «химере» совести, а именно совестью: преступления безотносительных заповедей совести (религии) должны были совершаться ради земного спасения и вечного земного же благоденствия человечества. Всего человечества – не расы, не нации, не только класса. На самом же деле призыв Багрицкого и «отпущение» Гитлера синонимичны: в обоих случаях заведомо насильническая идеология (вождь, век) разрешает переступить через заповеди ради своего торжества [456] .

Вспоминает Владимир Буковский.

Как-то осенью я возвращался домой и в проходном дворе на Кропоткинской один из «наружников» нагнал меня. Держался он развязно, вызывающе, матерился, рассчитывая, видимо, показать, что ему море по колено. Грозился убить ночью, в подъезде, пристрелить, когда я поздно возвращаюсь домой. Напирал на то, что он – не как другие, он не допустит, чтобы у него из-за меня были неприятности.

– Думаешь, мне что-нибудь за это будет? Наоборот, спасибо скажут. Да что ночью! Сейчас вот прикончу, и никто даже не оглянется. Только попробуй ещё раз удрать от нас, как вчера.

В доказательство своих слов он вытащил из внутреннего кармана пальто пистолет… Я же лихорадочно искал какой-нибудь способ проучить этого молокососа. Отнять пистолет мне бы сил не хватило – парень он был тренированный, крепкий. От драки я ничего бы не выиграл. И поэтому я выманил его на улицу и медленно двинулся к дому. Расчёт был простой – встретить кого-нибудь из знакомых, получить свидетеля. Этот осел шёл рядом, всё ещё надеясь произвести на меня впечатление, а его команда медленно ехала на машине сзади. И ровно в этот момент моя мать вышла из дома в магазин. От неожиданности оба они пожали друг другу руки, когда я их «представил».