Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

– Ха! – Не могу удержаться, даже округляю глаза. И всеми силами отгоняю спонтанную жуть. – Ха, Эвер, ты что это, откуда на твоем языке внезапно мои шутки? Не пугай меня!

«На твоем языке». Ох. Какое там слово использовал Скорфус, пытаясь передать недовольство моим пошлым юмором, «кринж»? Что бы это ни значило и в каком бы мире ни употреблялось, звучит отлично. Я действительно задним числом продолжаю думать о… не о воздухе.

Он слабо усмехается, но глаза остаются серьезными. Ладно, надеюсь, его слова так и останутся шуткой, не сбудутся. Вздыхаю. Кивнув на спуск, первой продолжаю его, мужественно молчу весь путь до нижнего этажа. Стараюсь даже не оглядываться. И очистить мысли.

Подступы к лестнице и выход охраняют сразу две пары целеров. Откровенно скучая, они играют в непонятную новомодную игру из Ийтакоса: расселись прямо на полу, у каждого в руках по вееру разрисованных карточек, еще стопка лежит между ними. На некоторых – портреты, на некоторых – просто символы, и похоже, тут как в петтейе: у всех карт разный ранг, по крайней мере, я раз за разом слышу то «Бей!», то «Бито!». Машинально смотрю на верхнюю карточку в стопке. Белокурая дама с алыми губами, в алом же одеянии откуда-то из эпохи короля Арктуса, – будто живая. Чудится, что она насмешливо машет мне скипетром. Корона серебрится в волосах.

– Все в порядке, принцесса? – учтиво спрашивает старший целер, делая попытку встать. – Наверху, с вами?

– Да, да. – Облизываю губы, жестом прося его сидеть. Оторвать взгляд от дамы, так похожей на мою мать, сложнее, чем я думала: будто увязаю в горячем болоте, теряюсь в складках и лентах ее рукавов и юбки. – Скоро спустится кир Илфокион, даст новые распоряжения…

Целеры кивают. Новая карта – красивый темноволосый юноша в голубом – шлепается поверх дамы. Прибавляю шагу, чувствуя плавную поступь Эвера за спиной. Говорить все еще не получается, опять начинает подташнивать. Видимо, и правда воздух мне не помешает.

Эвер что-то замечает и, догнав меня на крыльце, мягко сжимает пальцы в своих.

– Что? – Похоже на шепот ветра. Кажется очень нежным, но приходится поскорее стряхнуть эту иллюзию. Не нежно, просто тихо.

– Так, разваливаюсь себе на части… – Неловко, неестественно дергаю плечами, как если бы наступила на электрического угря.

Пальцы не отпускают, но я не позволяю себе сжать их в ответ, чтобы их тут же не отдернули. Может, Эвер вообще сделал это случайно, привычно. Как когда я была маленькая и сопливая.

– Понимаю. Пошли.

Теперь он ведет, а я послушно следую хвостом: все равно, куда ему захочется, где он сочтет воздух достаточно свежим. Это будет апельсиновая роща? Крепостная стена с ландышами? Уголок с виолами и земляникой – тот, что появился еще в год войны, когда я не знала, чем себя утешить? Нет, Эвер идет дальше, минует и пруд, откуда я таскала мох, и мамин старый крохотный розарий, единственный, который я пощадила, переустраивая все на свой вкус. Дальше, дальше, в самое сердце сада. Запахи лимонной мяты, тысячелистника, майорана и календулы бьют в нос; в траве робко, но приветливо проступают белые головки каменных роз: кустарник упорно не хочет расти хоть немного вверх, все стелется и стелется ковром. «Целительский садик». Ну конечно.

– О… – Вопреки этому «конечно» в голове, с языка слова не идут. Эвер помнит это место. Оно не пахнет для него разрушенными надеждами.

«Садик в саду» я разбила специально для Эвера, когда поняла: он все еще хочет быть медиком. Не моим гасителем, не нашим с Лином придворным умником, не воином – медиком, больше, чем все это, вместе взятое. Мне было десять, и в ту весну я развернула большое приключение, выпросив у Илфокиона сразу трех целеров в постоянный дозор – их обязанности сводились к тому, чтобы охранять пятачок от Эвера, охранять, пока я все не посажу и это не вырастет хоть немного. Ему понравилось, и придворным медикам, кстати, тоже – прежде они ходили за травами на рынки или в лавки. Без Эвера сад продолжал жить, живет и сейчас. Ступив на светлую поляну в аккуратных лучах пестрых грядок, я сразу подмечаю: здесь недавно срезали с десяток тысячелистников, тут взяли лопух и ревень, там крапиву и кровохлебку. Для папы. Все для папы. Знала ли я, что помогаю и ему, сажая сад? Моя кровохлебка, например, намного лучше той, что есть у окрестных травников. Я ведь выводила не только виноград.

Эвер опускается под можжевельником, прислоняется к стволу. Мой можжевельник – полная противоположность каменным розам: вопреки породе чересчур вымахал, не стоило скрещивать его с сосной. Зато он дает большую тень. Это одно из моих любимых деревьев в саду.

– Не могу, – выдыхаю. Я должна это сказать. Ноги подгибаются, я скорее падаю, чем сажусь.

– Что? – тихо переспрашивает Эвер, смотря на меня из-под полусомкнутых ресниц. К стволу можжевельника он уже прислонился затылком, чуть запрокинул подбородок.

– Пойти к папе, увидеть его.

– Понимаю, – отзывается Эвер. Снова это слово.

Зря. Понимания это не заслуживает. Я должна его навестить, как ни больно видеть любимую мою темную гору слабой и истерзанной. Силясь собраться, приподнимаю руку, срываю с нависающей ветки можжевеловую ягоду. Шершавая, густо-синяя, крепкая, под пальцами она нехотя рассыпается кисловато-свежим запахом. Рассматриваю ее. Сжимаю в кулаке. Бросаю. На Эвера я больше не смотрю, но чувствую: он ждет, скажу ли я что-то еще. Наверное, я бы не стала. Я бы просто посидела в тишине и, может, помечтала бы о других обстоятельствах, о тех, в которых мы могли бы сейчас целоваться, снова. Что-то… изменилось? Я ведь правда не понимаю этого. Не понимаю, могли ли мои слова «Ты нравишься мне сейчас» что-то повлечь, помнит ли Эвер их вообще, вызвали ли они у него что-то… что-то…

Что-то кроме отвращения?

Нет, нет, стой, Орфо. Не нужно пустых драм. Он вряд ли почувствовал отвращение, пусть и не ответил ничего конкретного; мы смеялись, шутили, было настолько хорошо, насколько вообще может быть у нас после того, что мы пережили. Да-да, отвращения он, скорее всего, не почувствовал, но… но…

– Коронация пройдет через три дня, Эвер, – говорю я вслух. – Я должна спасти отца. И очень надеюсь, что ты… ты мне поможешь.

Но ведь никогда не поздно его вызвать, правда?

Поворачиваюсь так быстро, как только могу: нет, я достаточно храбра, чтобы увидеть и его разочарование, и гнев. Но когда наши глаза встречаются, я не вижу ничего, даже удивления, – Эвер сидит все так