Рассказы и повести - Виктория Токарева

Дюк романа так и не прочитал - не из-за лени, а из-за скуки. Он попросил Хонина, чтобы тот рассказал ему своими словами, и Хонин рассказал, но Дюк запомнил только то, что Рахметов спал на гвоздях, а Чернышевский дружил с Добролюбовым, а Добролюбов умер очень рано. И еще то, что у Чернышевского над головой сломали шпагу не то саблю. Или шашку. Какая между ними разница, он не знал.

Видимо, шпага узкая, а сабля широкая. Дюк подумал, что человек, который производил гражданскую казнь, ломал над головой шпагу, должен был обладать недюжинной силой, иначе как он переломил бы сталь? Потом догадался, что шпагу (или саблю) подпилили. Не могут же исполнители казни рисковать в присутствии большого количества людей.

Что касается снов, они ему тоже снились, но другие, чем Вере Павловне. Он не понимал, как может сниться переустройство общества. Снятся лошади - к вранью.

Грязь - к деньгам. Иногда снится, что он летает. Значит, растет. А недавно ему снилась Маша Архангельская из десятого "А", как будто они танцевали какой-то медленный танец в красной комнате и не касались пола. И он смотрел не на глаза, а на ее губы. Он их отчетливо запомнил - нежные, сиреневатые, как румяные дождевые червячки. А зубы крупные, ярко-белые, рекламные. На таких зубах бликует солнце.

- Дюкин, повтори! - предложила Нина Георгиевна.

Дюкин поднялся.

- Я жду, - напомнила Нина Георгиевна, поскольку Дюк не торопился с ответом.

- Чернышевский был социал-демократ, - начал Дюк.

- Дальше, - потребовала Нина Георгиевна.

- Он дружил с Добролюбовым. Добролюбов тоже был социал-демократ.

- Я тебе не про Добролюбова спрашиваю.

Дюк смотрел в пол, мучительно припоминая, что бы он мог добавить еще.

Нина Георгиевна соскучилась в ожидании.

- Садись. Два, - определила она. - Если ты дома ничего не делаешь, то хотя бы слушал на уроках. А ты на уроках летаешь в эмпириях. Хотела бы я знать: где ты летаешь...

"Обойдешься, - подумал про себя Дюк. - Кенгуру". Кенгуру в представлении Дюка было существо неуклюжее и глупое, которому противопоказана власть над себе подобными.

Светлана Кияшко сидела перед Дюком, ее плечи были легко присыпаны перхотью, а школьная форма имела такой вид, будто она спала, не раздеваясь, на мельнице на мешках с мукой. Самое интересное, что о пластинке она не вспомнила. Наверное, забыла. Дюк уставился в ее затылок и стал гипнотизировать взглядом, посылая флюиды.

Кияшко нервно задвигалась и оглянулась. Наткнулась на взгляд Дюка, но опять ничего не вспомнила. Снова оглянулась и спросила:

- Чего?

- Ничего, - зло сказал Дюк.

Последним уроком была физкультура.

Физкультурник Игорь Иванович вывел всех на улицу и заставил бегать стометровку.

Дюк присел, как требуется при старте, потом приподнял тощий, как у кролика, зад и при слове "старт" ввинтился в воздух, как снаряд. Ему казалось, что он бежит очень быстро, но секундомер Игоря Ивановича насплетничал какие-то инвалидные результаты. Лучше всех, как молодой бог, пробежал Булеев. Хуже всех - Хонин, у которого все ушло в мозги. Дюк оказался перед Хониным.

На втором месте от конца. Однако движение, воздух и азарт сделали свое дело: они вытеснили из Дюка разочарование и наполнили его беспечностью, беспричинной радостью. И в этом новом состоянии он подошел к Кияшке.

- Ну что? - между прочим, спросил он. - Пойдем за пластинкой?

Кияшко была освобождена от физкультуры. Она стояла в стороне, в коротком пальто, из которого давно выросла.

- Ой нет, - отказалась Кияшко. - Сегодня я не могу.

Мне сегодня на музыку идти. У меня зачет.

- Ну, как хочешь... Тебе надо, - равнодушно ответил Дюк.

- Завтра сходим, - предложила Кияшко.

- Нет. Завтра я не могу.

- Ну ладно, давай сегодня, - любезно согласилась Кияшко. - Только после зачета. В семь вечера.

В семь часов вечера она стояла возле его дома в чемто модном, ярком и коварном. Дюк не сразу узнал ее.

Светлана Кияшко состояла из двух Светлан. Одна - школьная, серая, пыльная, как мельничная мышь. На нее даже можно наступить ногой, не заметив. Другая - вне школы, яркая и победная, как фейерверк. Казалось, что школа съедает всю ее сущность. Или, наоборот, проявляет, в зависимости оттого, чем она является на самом деле: мышью или искусственной звездой. А скорее всего, она совмещала в себе и то, и другое.

- Привет! - снисходительно бросила Кияшко. - Пошли!

И они пошли, молча, мимо мусорных ящиков, мимо детского сада, мимо корпуса номер девять, и Дюку вдруг показалось, что он так ходит всю жизнь. Где-то в других мирах Маша Архангельская танцует вальс, не касаясь пола. А он, Дюк, качается, как челнок, между Мареевой, как бочка, и Кияшкой, как звездная мышь.

Пошли к пятиэтажке. Дюк представил себе спектакль, который уже подготовлен и отрепетирован, а сейчас будет разыгран. Ему это стало почему-то противно, и он сказал:

- Я тебя здесь подожду.

- Сработает? - подозрительно спросила Кияшко.

- Что сработает? - не понял Дюк.

- Талисман. Его же надо в руках держать.

- Не обязательно. Можно и на расстоянии. До четырех километров.

- Почему до четырех?

- Радиус такой.

- А как ты это делаешь? - заинтересовалась Кияшко.

- Биополе, - объяснил Дюк.

- И чего?

- Надо чувствовать. Словами не объяснишь, - выкрутился Дюк.

- А ты попробуй, - настаивала Кияшко.

- Ну... я буду думать о том же, что и ты. Когда двое хотят одно и то же, то их желание раскачивается, как амплитуда, и нахлестывает на Марееву. Как петля. И ей никуда не деться. Мареева начинает хотеть то же, что и мы.

- А она меня не выгонит?

- Иди уже, - попросил Дюк. - Не торгуйся.

Кияшко начинала его раздражать, как раздражают одалживающие и неблагодарные люди. Во-вторых, он торопился: через пятнадцать минут начиналась следующая серия детектива, и он хотел успеть к началу.

Кияшко наконец ушла. И пропала. Ее не было ровно два часа. Дюк промерз, как свежемороженый овощ в целлофане. Его куртка на синтетическом меху имела особенность, - вернее, две особенности: в теплую погоду в ней было душно, а в мороз нестерпимо, стеклянно-холодно.

Он стучал сначала ногой об ногу. Потом рукой об руку. Оставалось только головой об стену. Можно, конечно, было плюнуть и уйти, но его не пускало тщеславие. Мало ли чего не терпят люди во имя тщеславия? Тщетной славы. Это только потом, с возрастом, начинаешь понимать тщету. А в пятнадцать лет за славу можно отдать все - и здоровье, и честь. И даже жизнь.

Наконец Кияшко появилась с пластинкой под мышкой и сказала:

- А мы кино смотрели. Потом чай пили. - Помолчала и добавила: - А я думала, ты ушел давно...

- А пластинку тебе отдали? - спросил Дюк, хотя Кияшко держала ее под мышкой и не увидеть было невозможно.

- Сразу отдала, - поразилась Кияшко. - Я даже рта не успела раскрыть. Эта Ленка... я только сейчас поняла, как мне ее не хватало...

- Я ей четыре флюида послал, - напомнил о себе Дюк.

Снег мельтешил сплошной и мелкий. И сквозь снег на него смотрели Кияшкины глаза - желтые и продолговатые. Как у крупной кошки. У кошек вообще очень красивые глаза. И у Кияшки были бы вполне ничего, если бы не существовало в мире других глаз.

- Саша, - сказала Кияшко, и Дюк поразился, что она помнит его имя, ты не раздавай направо и налево.

- Что? - не понял Дюк.

- Свое биополе. А то из тебя все выкачают. И ты умрешь.

- Поле можно подзаряжать. Как аккумулятор, - успокоил Дюк.

- А обо что его можно подзаряжать?

- О другое биополе.

- От человека?

- От человека. Или от природы. От разумной вселенной.

- А есть еще неразумная?

- Есть.

Кияшко смотрела на Дюка молча и со странным выражением. Как бы сравнивала его прежнего с этим новым, божьим избранником, и никак не могла понять, почему господь выбрал изо всех именно Дюкина, указал на него своим божьим перстом.

- А почему именно ты? - прямо спросила Кияшко.

Ну что можно ответить на такой вопрос? Можно только слегка пожать плечами и возвести глаза в обозримое пространство, куда уходила нитка фонарей и последним фонарем была луна.

Слава и сплетня распространяются с одинаковой скоростью, потому что слава - это та же сплетня, только со знаком плюс. А сплетня - та же слава, только отрицательная.

На другой день во время большой перемены к Дюку подошел Виталька Резников из десятого "Б" и спросил с пренебрежением:

- Ты, говорят, талисман?

Дюк не отвечал, смотрел на него во все глаза, потому что Виталька был не только сам по себе Виталька, но и еще предмет обожания Маши Архангельской. Дюк узнал об этом месяц назад, при следующих обстоятельствах.

Однажды он возвращался из овощного магазина со свеклой в авоське крупной и круглой, как футбольный мяч. Мама велела купить и сварить. Такую свеклу надо варить сутки, как кости на холодец. Дюк умел варить и холодец, он был приспособленный ребенок. Но сейчас не об этом. Дюк ступил в лифт, стал закрывать дверцы, в это время кто-то вошел в подъезд и крикнул "подождите". Дюк не переносил ездить в лифте компанией, оставаться в замкнутом пространстве с незнакомым человеком. Особенно ему не нравилось ездить с бабкой с восьмого этажа, которая занимала три четверти кабины, и от нее так и веяло маразмом. Поэтому, войдя в лифт, он старался тут же закрыть дверь и тут же нажать кнопку. Но на этот раз его засекли. Пришлось ждать. Через несколько секунд в лифт вошла Лариска с пятого этажа, а с ней Маша Архангельская, вся в слезах. Она плакала, брови у нее были красные, лоб в нервных красных точках. Она была так несчастна, что у Дюка упало сердце. Лариска нажала кнопку, и лифт стал возноситься, как казалось Дюку, под скорбный органный хорал. Заметив Дюка со свеклой. Маша не перестала плакать - видимо, не стеснялась его, как не стесняются кошек и собак. Просто не обратила внимания.