Дорога неровная - Евгения Изюмова

Колтошкин еле приметно качнул головой:

— Павла Федоровна, — укоризненно сказал он, — как я могу помочь ему, ведь он вот-вот может оказаться подследственным. А вот совет дать могу. Ему в армию скоро?

— Осенью, он родился в июне, — непонимающе Павла смотрела на Колтошкина.

— Ага. А сейчас ведь как раз июнь. Сходите в военкомат, попросите, чтобы его взяли в весенний призыв. Я знаю, они формируют последнюю команду. Ну а пока суд да дело… Главное, чтобы он не впутался еще во что-нибудь.

— Возьмут ли? — с сомнением спросила Павла. — Он эпилепсик.

— Н-да… Это хуже. Но тогда я не знаю, чем помочь вам, Павла Федоровна.

— Правда, последний год у него не было ни одного припадка, — вспомнила Павла, и это родило надежду.

Колтошкин сказал:

— Я позвоню в военкомат, там у меня друг служит. И вы сходите, Павла Федоровна, все-таки в газете работаете, думаю, пойдут навстречу. Я знаю, вас в городе уважают за ваши критические материалы. Только не тяните, сами, понимаете, не имею права долго держать у себя протокол с его именем.

Павла вышла из прокуратуры, раздавленная стыдом. Вот почему так озлоблен Геннадий! Он переживал, боялся расплаты, а страх свой свалил на маленькую Шурку. «Надо что-то делать, — твердила Павла мысленно, пока шла домой. — Надо что-то делать».

И она пошла к военкому, которого хорошо знала, рассчитывая, что военком из уважения к ней поможет и Геннадию.

И тот помог. Через три дня Геннадий получил повестку с приказом явиться в горвоенкомат, имея при себе все, что указано в повестке, в день восемнадцатилетия. Он хмыкнул удивленно несколько раз, прочитав повестку, но как облегченно при том вздохнул! Как было приказано, Геннадий отправился на призывной пункт в назначенный день. Родным провожать его запретил.

Но разве Павла могла утерпеть и не проводить сына? Она спряталась в кустах желтой акации напротив вагона, возле которого выстроились призывники — все разные и в то же время одинаковые из-за стриженых под нулевку голов. Геннадий стоял на правом фланге третьим — худой, в старой телогрейке, на плече вещмешок, похожий на солдатский «сидор» Максима, завязанный таким же узлом, голова, как у всех, стрижена наголо, отчего уши торчали смешно и трогательно, но лицо спокойное и даже радостное.

В тот день отправляли из города и заключенных. Спецмашина, прозванная в народе «черным вороном» за темный цвет и свое назначение, лихо подкатила к арестантскому вагону, прицепленному впереди почтового вагона, из машины выскочили два солдата-конвоира и проводник с собакой, застыли у дверей «воронка». Из вагона на перрон спустились еще двое охранников. Заключенные выпрыгивали на землю и тут же вскакивали в вагон под окрики охраны. «Быстрей, мать вашу!» — орал и милиционер, сопровождавший команду от милиции до вагона. И словно помогая своим хозяевам, собака рычала, скаля зубы, рвалась с поводка. К «воронку» бросились несколько человек — родственники заключенных, но один из солдат угрожающе шевельнул автоматом и закричал: «Нельзя! Назад!»

Лицо Геннадия, который смотрел на заключенных, покрылось смертельной синевой, а Павла почувствовала, что сердце замирает в груди, и она, чтобы не упасть, крепко уцепилась за ветку акации, ведь Геннадий мог оказаться в том «воронке».

— По вагонам! — зычно крикнул сопровождавший призывников офицер после переклички.

Парни один за другим стали подниматься в вагон, оглядываясь, выискивая глазами родных, в вагоне все полезли к окнам. Геннадий даже не оглянулся и к окну не подошел.

Загудел предупреждающе паровоз, состав дернулся, а толпа провожающих — их было много, гораздо больше призывников — качнулась, уперлась в вагон, заголосила. Родственники заключенных метнулись к арестантскому вагону, заколотили бешено по стенке вагона. Машинист резко затормозил и вновь дал длинный гудок прежде, чем тронуться с места. И вновь толпа пьяно взвыла, ринулась к вагону, остановив поезд. Милиционеры врезались в толпу, оттесняя людей от вагона с призывниками. А Павле стало жутко от воспоминаний проводов Максима на фронт в сорок первом: так же голосили жены, так же возле вагонов суетились милиционеры. Максим уехал и не вернулся. Она украдкой перекрестилась, прогоняя черные мысли, также меленько перекрестила и вагон с новобранцами: «Пусть у тебя, сын, все будет хорошо, не проклятием, благословением я провожаю тебя в дорогу, и хотя голова твоя стрижена, как у тех, что был в „воронке“, все-таки ты едешь в другом вагоне».

А состав все же тронулся. Застучали колеса паровоза, пробуксовывая от натуги, им откликнулись колеса вагонов, и вот поезд набрал скорость и через минуту мигнул красным фонарем на последнем вагоне, скрылся за массивными складскими пакгаузами, увозя Геннадия в неведомое будущее. А Павла стояла в кустах желтой акации, чувствуя, как подступает к горлу дурнота, голову обносит туманом, сознание ускользает куда-то, а сердце замирает в груди, и она уцепилась за ветки, чтобы не упасть.

Павла шла домой, думая тяжкую думу о горькой своей жизни, что проходит она, а счастья нет. Вот и «бабий век» — сорок лет — позади, а счастье где-то блуждает, никак не найдет к ней дорогу, обычное женское счастье.

Где-то на Сахалине живет с новой семьей Иван Копаев, который с войны вернулся безногим — об этом рассказал ей Виктор, ездивший к отцу перед армией. Больше о жизни Копаева он и слова не вымолвил, а когда Лида задумала съездить на Дальний Восток (в голове девушки застряли пересуды тетушек, чья она дочь — Ивана или Максима?), то запретил ей ехать туда. Своенравная Лида уважала старшего брата и послушалась его.

Не вернулся с войны Максим. Где лежат-покоятся его косточки? А то поехала бы туда Павла, поклонилась в пояс, выплакалась бы на его могиле. Только сейчас она поняла, как спокойно ей жилось с Максимом, словно за каменной высокой стеной, где не достает никакой ветер.

А сейчас тяжело жить, потому что «нет мужа, нет заступника». Родня — большая, да нет от нее толку, только подковырки да насмешки сестер, и дети живут сами по себе, нет им дела до матери. Прав был Максим, говоривший: «Ох, Паня, смотри, как бы сестры не объегорили тебя, у них сердце недоброе, помогай им да оглядывайся. Не дай бог, если беднее да несчастливее их жить будешь — заклюют». И как в воду глядел Максим-Максимушка. Где же ты?

Вернувшись домой, Павла попросила Шурку не лезть с вопросами и дать спокойно почитать газеты. Развернула «Правду», и на колени упало письмо. Она узнала почерк Смирнова.

Смирнов на шести тетрадных листах подробно описывал два года своей жизни, сообщал, что лечился от алкоголизма и, завершая письмо, попросил разрешения приехать, если, конечно, Павла до сих пор не замужем.

Павла не спала всю ночь. Просьба Смирнова была неожиданной, но желанной. Она вспоминала день за днем свою недолгую жизнь со Смирновым, пытаясь понять и его, и себя. Ах, как правильно сказала однажды Анна, мать сестры: «Судьбу не обойдешь, не объедешь». И с судьбой своей — Николаем Смирновым — Павла впервые встретилась, как выяснилось позднее, еще в Кирове, куда мать отправила Павлу. Именно Смирнов, брат подруги Анны — Клавдии, глядел на нее так жадно и жарко на ее свадьбе с Иваном Копаевым, которую организовала Анна. Его взгляд тревожил и волновал Павлу, и она даже предположить не могла, что эта самая судьба сведет их спустя двадцать лет, да и сам Николай того не знал, не ведал. Он работал тогда в одном из Кировских райкомов партии, был счастлив и доволен своей жизнью, женат, и молоденькая худенькая провинциалочка из Сибири была для него ничем иным как мимолетным увлечением.

Занимая высокие партийные посты, имея немалую власть и прекрасный материальный достаток, находясь в гуще людей, Смирнов был даже более одинок, чем Павла. Человек, имевший многое и потерявший все. И виноват ли он в том, что стал таким, каким его встретила Павла и пожалела, пожалев — полюбила, и любила все эти годы? За что полюбила? Павла не могла объяснить, но зачем это объяснять, разве любят за что-то конкретное? Ведь любят просто так.

Почему он, выросший в рабочей семье, воспитанный в строгости, неожиданно взлетевший по партийной линии вверх, оказавшись вдруг, по его мнению, почти на дне жизни, сломался, запил? Впрочем, пил он и тогда, когда имел вес в обществе, хорошую должность. Не оттого ли пил, что все дозволено было ему по этой самой должности, а не по заслугам, что мог карать и миловать таких, как она, что не знал нужды и тратил сотни без счета, а она дорожила каждой копейкой?

Ее судьба била и гнула к земле, а он шагал по этой земле баловнем судьбы. Эта судьба-покровительница, воспитала в нем эгоизм, заносчивость, но не научила противостоять трудностям, а он, в сущности, добрый человек. Шурку принял, как родную, и Шурка, оказывается, не забыла этого.

Шурка, Шурка… Девчонка сорванец… Каждый день у нее новые ссадины и царапины. Дерется с мальчишками на равных, а сердечко доброе, певучее, отзывчивое. Ей отец нужен, не зря же говорят, что мать учит дочку, а воспитывает — отец, но Кима Фирсова Павла никогда не пыталась разыскивать. Да и самой Павле нужна опора в жизни, ведь известно: на вдову да сироту все помои льются, все камни валятся, а за мужем жить — за заступником быть. И даже, может, не опора нужна ей, а то, чего лишена она в своем роду — понимание и возможность поговорить по душам, поделиться сокровенным с близким человеком. Так почему не соединить свою судьбу с таким же одиноким бедолагой, как и сама, если судьба как раз тому потворствует? Конечно, родня дорогая будет против, но у сестер жизнь устроена, а ее дети покидают один за другим родительское гнездо. И всем, похоже, нет дела до нее. Смирнов пьет, но неужели она не сумеет (ох уж эта женская самоуверенность!) помочь ему побороть свой порок, тем более он сам этого желает?